Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины - Владимир Ильич Порудоминский
Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины читать книгу онлайн
Это книга писателя-биографа – не врача, книга не столько о медицине – о всей жизни Льва Толстого, от рождения «в Ясной Поляне на кожаном диване» до последних минут на прежде мало кому ведомой железнодорожной станции, по прибытии на которую, он, всемирно известный, объявил себя «пассажиром поезда № 12». Книга о счастливых и горестных днях его жизни, о его работе, духовных исканиях, любви, семье… И – о медицине. В литературном творчестве, в глубоких раздумьях о мире в себе и мире вокруг, в повседневной жизни Лев Толстой проницательно исследовал непременные, подчас весьма сложные связи духовного и телесного начала в каждом человеке. Обгоняя представления своего времени, он никогда не отторгал одно от другого, наоборот, постоянно искал новые и новые сопряжения «диалектики души» и «диалектики тела». Его слова «Лечим симптомы болезни, и это главное препятствие лечению самой болезни» – это слова сегодняшней медицины, психологии, социологии, философии. Отношение Толстого к медицине, нередко насмешливо критическое, жесткое, можно вполне понять и оценить, лишь учитывая всю систему его взглядов. Художник Крамской, создавший первый живописный портрет Льва Толстого, говорил, что никогда прежде не встречал человека, «у которого все детальные суждения соединены с общими положениями, как радиусы с центром». Читателю предстоит как бы заново познакомиться с биографией Толстого, по-новому увидеть многое в ней, что казалось хорошо известным.
Доктор с внимательным видом, в пенсне, смотрел туда, палочкой ворочая вонючее содержимое.
– Да, – сказал он значительно…»
В пору создания «Войны и мира» идеалы и устремления Толстого еще не оказываются в решающем, роковом противостоянии его «мысли семейной». «Ягоды» пишутся, когда уже произнесен приговор дармоедам-внукам.
Живые и умирающие
В одном из очерков, объединенных названием «Три дня в деревне», Толстой рассказывает, как с врачом объезжает больных крестьян.
Приезжаем, входим вместе в избушку. Небольшая, но чистая горница, в середине люлька, и женщина усиленно качает ее. За столом сидит лет восьми девочка и с удивлением и испугом смотрит на нас.
– Где он? – спрашивает врач про больного.
– На печи, – говорит женщина, не переставая качать люльку с ребенком.
Врач всходит на хоры и, облокотившись на печку, нагибается над больным и что-то делает там…
Я всхожу тоже на хоры, вглядываюсь в темноту и только понемногу начинаю различать волосатую голову человека, лежащего на печи.
Тяжелый, дурной запах стоит вокруг больного. Больной лежит навзничь. Врач держит его за пульс левой руки.
– Что он, очень плох? – спрашиваю я.
Врач не отвечает мне и оборачивается к хозяйке.
– Запали лампу, – говорит он…
Он берет лампу и продолжает свои исследования над больным…
Я… опять спрашиваю, что больной.
Врач, все еще занятый больным, тихим голосом говорит мне одно слово.
Я не расслышал, что он сказал, и переспрашиваю.
– Агония, – повторяет врач сказанное слово и молча слезает с хор и ставит лампу на стол.
Ребенок не переставая кричит и жалостным, и озлобленным голосом.
– Что ж, аль помер? – говорит баба, точно поняв значение слова, сказанного врачом.
– Нет еще, да не миновать, – говорит врач.
– Что ж, за попом значит? – недовольно говорит баба, все сильнее и сильнее качая раскричавшегося ребенка.
– Добро бы сам дома был, а то теперь кого найдешь, – гляди все за дровами уехали.
– Больше тут мне делать нечего, – говорит врач, и мы выходим…
Едем домой и дорогой молчим. Думаю, что оба испытываем одинаковое чувство.
– Что у него было? – спрашиваю я.
– Воспаление легких. Я не ждал такого скорого конца. Организм могучий, но зато и условия губительны…
И опять замолкаем и едем молча довольно долго.
– Я не заметил на печи ни постели, ни подушки, – говорю я.
– Ничего, – говорит врач.
И, очевидно, понимая, о чем я думаю, говорит:
– Да, вчера я был в Крутом у родильницы. Надо было для исследования положить женщину так, чтобы она лежала вытянувшись. В избе не было такого места…
Молча доезжаем до дома. У крыльца стоит великолепная пара коней цугом в ковровых санях. Кучер-красавец, в тулупе и мохнатой шапке. Это сын приехал из своего имения.
Вот мы сидим за обеденным столом, накрытым на десять приборов. Один прибор пустой. Это место внучки. Она нынче не совсем здорова и обедает у себя с няней. Для нее приготовлен особенно гигиенический обед: бульон и саго.
За большим обедом из четырех блюд, с двумя сортами вин и двумя служащими лакеями, и стоящими на столе цветами, идут разговоры.
– Откуда эти чудесные розаны? – спрашивает сын. Жена рассказывает, что цветы эти присланы из Петербурга какой-то дамой, не открывающей своего имени.
– Такие розаны по полтора рубля за штуку, – говорит сын. И он рассказывает, что на каком-то концерте или представлении закидали всю сцену такими цветами. Разговор переходит на музыку и на большого знатока и покровителя ее.
– А что? Как его здоровье?
– Да все нехорошо. Опять едет в Италию. И всякий раз – проведет там зиму и удивительно поправляется.
– Переезд тяжел и скучен.
– Нет, отчего же, с экспрессом всего тридцать девять часов.
– Все-таки скука.
– Погоди, скоро летать будем.
Очерк называется «Живущие и умирающие».
Неужели это так надо?
Размышляя о медицине, Толстой с особенной ясностью постигает неправильность общественного устройства, при котором все поставлено с ног на голову: «Вскакивает на теле чирей вследствие порчи всей крови организма, а мы бьем по больному месту и думаем этим исцелить себя от болезни». В записной книжке помечает: «Лечим симптомы болезни, и это главное препятствие лечению самой болезни».
Богатый человек объедается, пьет, курит, развратничает, не занят физическим трудом, превращает ночь в день, а день в ночь, – когда же, расстроив свое здоровье, он является за помощью к врачу, его врачебные визиты, проглоченные им порошки, микстуры, пребывание его на водах, зимние месяцы в Италии оплачивает мужик, всю жизнь пахавший землю, который, заболев, без постели и подушки умирает на печи.
В статье-воззвании «Неужели это так надо?» Толстой пишет: «Для одних людей (богатых), когда они еще только собираются родиться, призывают акушерку, доктора, иногда двух для одной родильницы; приготовляют приданное с сотней распашоночек, пеленок с шелковыми ленточками, приготовляют на пружинах качающиеся тележки; другие же, огромное большинство, рожают детей где и как попало, без помощи, завертывают в тряпки, кладут в лубочные люльки на солому и радуются, когда они умирают…
Одни, когда заболевают, то, не говоря о всех возможных водах, всяком уходе и всякой чистоте и лекарствах, переезжают с места на место, отыскивая самый лучший целебный воздух; другие же ложатся в курной избе на печку и с непромытыми ранами, отсутствием всякой пищи, кроме сухого хлеба, и – воздуха, кроме зараженного десятью членами семейства, телятами и овцами, гниют заживо и преждевременно умирают».
Невозможно признать благотворность медицины, когда множество здоровых, нужных миру тружеников от непосильной работы, от нелеченных болезней умирают едва дожив до тридцати, а в это время все средства медицины употребляются для пользования какой-нибудь никому не нужной богатой старухи.
В «Воскресении» действует «лежачая дама», как насмешливо обозначает ее Толстой, – княгиня Корчагина: «Она восьмой год при гостях лежала, в кружевах и лентах, среди бархата, позолоты, слоновой кости, бронзы, лака и цветов и никуда не ездила и принимала, как она говорила, только «своих друзей». Оберегая увядающие черты, княгиня проводит день в своих покоях, отгораживаясь от солнца тяжелыми гардинами, обед, «очень утонченный и очень питательный» съедает всегда одна, «чтобы никто не видал ее в этом непоэтическом
