Дневники, 1915–1919 - Вирджиния Вулф

гробы, и в последний раз тетю Джулию видят на борту корабля вручающей носильщикам большие фотографии сэра Генри Тейлора[1046] и Мадонны[1047] вместо чаевых.

31 января, пятница.

И вот я, вернувшись из Клуба, по обыкновению, компенсирую свою неугомонность в этой тетради. В «Omega» я слышала, как Роджер уговаривал толстую немку что-то купить и как он изо всех сил старался быть вежливым с мистером Пауэллом[1048], джентльменом-искусствоведом, который занимается производством стекла, по-видимому, в Южном Кенсингтоне. Затем по слякоти и грязи, скользкой и застывшей маленькими бугорками, напоминавшими каракулевую шубу, я добралась в Клуб (тут меня прервал голос милого старого друга, Дезмонда, — 10 минут телефонного разговора. Да, похоже, он собирается снять жилье в деревне Оар недалеко от нас, и заглянет во вторник, чтобы привезти рассказ, и остановится в Литтлхэмптоне[1049], и подпишется на «Review», и пришлет папироску[1050] на 10, нет, 12 шиллингов, а еще они с Молли сдали Веллингтон-сквер[1051] и собираются экономить, живя по полгода в деревне, что эффективно, но не очень ему по душе. И после сочувственных расспросов о моем здоровье и зубах мы, наконец, повесили трубки.) Да, Дезмонд способен на сочувствие, а я, пожалуй, вернусь к старине Литтону, которого, кстати, нужно немедленно оправдать за его желание впечатлить меня своими Кальве и Хайнеманнами; полагаю, он лишь упомянул концерт и не более того. Позвольте попытаться объяснить тот факт, что Литтон «доминировал» (даже это слово принадлежит ему) над целым поколением в Кембридже, и сделать это с учетом моих пренебрежительных комментариев. Как ему удалось? Почему он столь самобытен и силен, если ему якобы не хватает оригинальности и прочих качеств? Есть ли какой-нибудь достойный способ выйти из сложившейся неловкой ситуации и сказать, что Литтон намного лучше, чем его книги? Или же я слишком скупа на похвалу? Ревность? Неужели я завидую шести изданиям «Выдающихся викторианцев» и сравниваю их со своим единственным выпуском «По морю прочь»? Может, здесь и есть намек на ревность, но если я недооцениваю книги Литтона, то главная причина, думаю, заключается в том, что при всем восхищении автором, удовольствии от чтения и даже некотором согласии с текстом мне совершенно неинтересно то, о чем именно он пишет. У Томаса Харди, как я говорю, занятный ум, и у Конрада с Хадсоном тоже, но Литтон, Мэтью Арнольд и Джон Эддингтон Саймондс[1052] им не обладают.

4 февраля, вторник.

Жизнь вытесняет все, но в последние несколько дней она была не самой приятной. Представьте себе тайный сговор тумана, мороза, забастовки в подземке[1053] и вдобавок ко всему слуг, охотящихся за Нессой. Последнее закончилось катастрофой. Вчера я дерзнула бросить еще один вызов миссис Эбби, вырвав свою Фиби Крейн из лап бесчисленных хозяек, а сейчас узнала, что она никому не нужна, и только фунтовая банкнота, пожалуй, может ее утешить. Это, конечно, впечатляющий исход моих двухнедельных усилий по выстраиванию воздушных замков с Бадж и остальными; карты вскрыты — все остается как есть. Одно за другим писались письма этим смелым почерком и несвойственным мне деловым стилем, шли телеграммы, Нелли умоляла, мозг закипал, но в результате моих многочисленных визитов с целью покаяния 32 шиллинга теперь разбросаны среди недостойных людей[1054]. Однако стоит отметить, что сегодня выглядывало солнце и уже не так холодно, но, баланса ради, железнодорожники бастуют.

Дезмонд не звонил. Это неплохое предисловие к описанию его характера. Трудность, с которой сталкиваешься, когда говоришь о Дезмонде, заключается в том, что приходится описывать его как ирландца, который пропускает поезда и, рожденный, судя по всему, без хвоста, дрейфует туда, где течение посильнее; который продолжает надеяться и планировать; который плывет по жизни вперед и расплачивается по пути столь очаровательными речами, что редакторы все прощают, продавцы открывают кредиты исключительно на условиях доверия и по крайней мере один уважаемый пэр[1055] оставляет ему £1000 в завещании.

15 февраля, суббота.

Какое позорное упущение — не писать свой трактат, а позволить жизни течь впустую, словно незакрытый кран! Одиннадцать дней! И все же, думаю, будь я художником, мне хватило бы одной кисти и серо-коричневой краски, чтобы передать тон этих пропущенных дней. Я бы просто равномерно разнесла цвет по холсту. Однако художникам не хватает утонченности; были, конечно, светлые моменты, глубокие и, полагаю, теперь уже неразличимые полутона. Выбранный цвет лучше всего соответствует необходимости посещения агентств по найму в наиболее холодное время года. Ощущение, будто я побывала в дюжине мест, хотя на самом деле не больше, чем в трех. При этом одно агентство находилось чуть ли не на краю света — на задворках Фулхэма[1056]. Какие же суровые, надменные и разочарованные взгляды у сидящих за столами работниц там — словно перед ними вечно стоит провинившаяся кухарка сомнительной репутации! При виде меня, разодетой по случаю в красный бархат и меха, они с трудом изображали учтивость. В конце концов Нелли пришлось уехать на неделю в Чарльстон, а потом Фиби Крейн выздоровела и тоже отправилась туда, поэтому спокойствие временно восстановлено.

Вчера, в пятницу, я побывала на одном интересном мероприятии. Надев все лучшее, я отправилась на выставку картин Сикерта[1057], которую со всей ответственностью объявляю теперь самой приятной, цельной и зрелищной во всей Англии, и там же встретила Клайва с Мэри; он в своем меховом пальто, она в более сдержанном стиле Нового английского художественного клуба[1058]. Дайте Клайву желтую трость, прикрепите к его очкам ленту, и он будет выглядеть так, словно сошел с картины со сценой охоты — нет, с карикатуры в розово-желтых тонах. Он представил меня молодому Невинсону[1059] с усами принца Альберта[1060], намекнув, что мы оба «очень знаменитые личности», чего Невинсон не оценил. Позже Клайв, Мэри и я прогулялись, чирикая как попугайчики, до «Verreys[1061]» с его голубым интерьером и позолоченными приборами. Мэри намеревалась почтительно навестить своего мужа в больнице. Мы сидели и разговаривали в ресторане, в приятном и довольно пустом, за исключением нескольких сомнительных дам, в тот час месте: паркетный пол, изогнутая барная стойка, маленькие столики, зеленые и золотые украшения — обветшалый стиль Георга IV[1062]. Мы отзывчиво и с симпатией обращались друг к другу, мило и нежно воркуя между собой. На щеках Клайва выступил румянец. Наше общение вышло веселым и ярким, словно трио струнных инструментов. Заходил Дункан — странная лохматая интерлюдия, но