Декабрь-91 год. Моя позиция - Михаил Сергеевич Горбачёв

зданием обкома. Рабочий класс, никаких подсадных уток, не только Михаил Сергеевич, но и угольный министр Щадов сорвали голос. Почему-то решительнее всех выступали женщины. Шахтёрки. Требовали много чего насущного, а одна сразила прямо в яблочко:

– Михаил Сергеевич, запретите министру ругаться матом!

– Запрещаю! – мгновенно нашелся Горбачев, решительно развернувшись к стоящему рядом, и – мне показалось стыдливо – побагровевшему министру.

Толпа разрядилась – смехом.

А ведь через некоторое время отсюда в Москву приедут люди уже не с пустыми кастрюлями, а с шахтерскими касками.

Летим на Кубу, промежуточная остановка в Канаде, в Оттаве. Именно в воздухе над Канадой Горбачев узнает, что благодаря депутату Казаннику Борис Ельцин становится Председателем Верховного Совета РСФСР: противостояние будет нарастать. Я впервые увидел Горбачева в некотором замешательстве. На земле ему предстояло интервью по этому поводу телевизионному обозревателю Борису Калягину. Горбачев давал его дважды. В эфир пошло второе, куда более сдержанное, уважительное, державное. Нацеленное на сотрудничество – которого, увы, не получилось.

Летели, по-моему, из Китая, когда на борт сообщили, что в Карабахе разбился наш вертолет с военными. Надо было видеть в эту минуту лицо Михаила Сергеевича – он всегда был по-южному искренен в своих эмоциях, в сострадании людскому горю. Раиса опять была рядом, дотронулась до плеча: трубка в/ч еще была в руке у мужа.

Он сражался за Союз, он чувствовал себя ответственным за него – в первую очередь перед теми людьми, миллионами, которые поручили, доверили ему эту великую, непреходящую, даже не столько политическую, сколько человеческую, а по большому счету – и общечеловеческую – ценность.

Увы, не случилось.

Я не был и в том узком кругу, который сопровождал, окружал Михаила Сергеевича и в день его декабрьского обращения к нации с заявлением о собственной добровольной отставке. Еще одно, пусть и печальное подтверждение, что он хотел сохранить именно Союз, а не себя, дорогого, в этом Союзе.

Но декабрь 91-го мне вспоминается и другими, довольно личными деталями. Вышла наша книга с Раисой Максимовной, и я официально, в ВААПе, получил причитающийся мне гонорар. И решил распорядиться им следующим образом: взял жену, двоих младших детей, девочек, Володя Шевченко, тогдашний шеф протокола президента, помог мне раздобыть, выкупить четыре билета в первом классе у «Аэрофлота» на рейс «Москва–Рим» и обратно. Заказал в римском отеле двухкомнатный номер – правда, комнатки оказались крошечными. И мы рванули, как у меня в семье говорят, на Раисины деньги. Тем более что давным-давно, в юности, в известном теперь всему миру в городке Буденновске, еще только ухаживая за своей будущей женой, я, восемнадцатилетний, клятвенно обещал свозить ее со временем аж… в Рим (видимо, это и сподвигло ее выйти потом за меня, дурня). И вот подвернулась удача неосторожное обещание исполнить. Очень кстати как раз в итальянском журнале «Милле Либре» был напечатан кусок из моей книги, и мне там опять же причитался некий гонорар.

Разместились в отельчике, наутро к нам приехала моя переводчица Клаудия – она нас потом на пару с собкором «Комсомолки» Олегом Шевцовым и опекала те несколько сказочных солнечных зимних дней в Риме. Переводчица моя была со связями, в свое время близко знала Феллини – она в Риме показала мне и дом, в котором жил мэтр. Оказался у нее и выход на телевидение. И как раз на дни нашего пребывания в Вечном городе выпала и Беловежская Пуща. Видимо, с подачи Клаудии итальянское телевидение РАИ узнало, что здесь, в Риме, находится один из горбачевских сотрудников. И заявились прямо в гостиницу. Окружили ее своей передвижной телевизионной станцией, легковушками и обрушились на меня с требованием дать интервью. Отказываться было стыдно и грешно.

Я и дал, – можно сказать, на свою голову. Именно в том интервью сказал, что в Минске не хватало только одного компонента – роты почетного караула. Чтобы она арестовала переговорщиков. Так что, насчет «почетного караула» я, видимо, обозначился первым, либо, как минимум, одним из первых. И про это мне напомнили. Опять же, забегая вперед, скажу, что, когда ночью уже вернулся с женой и с детьми в Москву, в Шереметьево, мне пришлось прямо из аэропорта по вызову из горбачевского секретариата нестись к нему. Михаил Сергеевич встретил меня сурово:

– Ты что там, Георгий, наболтал?

Я понял: некие добросовестные телезрители уже сообщили.

Ну и признался. Ничего сурового не последовало. Последовало неожиданное:

–Ты, помнится, просился директором газетно-журнального холдинга?

– Да.

– Так вот, я подписываю распоряжение о твоем назначении.

– Михаил Сергеевич, вообще-то меня там, внизу, ждут…

– Кто?

– Жена и дочки.

– Ну, извини. Просто время такое: кое-кого собирался назначить на министерские посты – отказываются. Впередсмотрящие. Вдруг, думаю, и ты откажешься? Вот и решил вызвать.

Я не отказался. И несколько дней побыл большим начальником. Правда, зарплату уже получить не успел. А она была назначена солидная. Георгий Хасрович Шахназаров – «Шах» по-нашенски – посмеивался:

– Аж две тысячи! У тебя вторая зарплата в партии – у Горбачева две тысячи двести.

А я и не знал до этого, какая у него зарплата.

Так что, две тысячи мои вскорости гавкнулись.

И не только две тысячи. Сюжет тотчас дали в эфир, причем я заметил, что уж очень пристально снимали мои руки, ладони. Слава богу, они не дрожали, в том числе и в эфире. Но на следующий же день мне предложили участвовать в программе, напоминающей чем-то нынешнего Соловьева: мне будут задавать в прямом эфире вопросы, а я должен отвечать предельно быстро и предельно искренне. Сразу обозначили гонорар: двадцать тысяч долларов. Но передача у них выходила как раз в тот день, в тот вечер, когда мы должны были улетать в Москву. Я сообщил жене, расписал и насчет двадцати тысяч. Но на сей раз она оказалась куда несговорчивее, чем в Буденновске:

– Ни в коем случае! Летим домой!

– Но я же приеду… Вернусь… Следующим рейсом…

– Ни в коем случае! Летим домой! Вместе!

Так гавкнулись и мои двадцать тысяч – не рублей.

И последняя «римская» деталь. Комнаток в том отеле у нас действительно было две, но на самом деле крошечных. А дочки мои, погодки, в тот самый телевизионный вечер расшалились, стали швыряться подушками и разбили две прикроватных лампы. Я струхнул: вот, думаю, как умножат, как у нас в Союзе, на пять, а то и на пятнадцать стоимость этих ламп, да сдерут завтра с меня – без штанов уеду. А хозяин отеля, к слову, отлично говорил по-русски. Учился когда-то у нас в Ленинграде. И вот иду к нему