«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

Юрия Цивьяна, – «встреча изображения с воображением, смычка образа и его призрака в словах» [Цивьян 2010: 182], то в случае Аронзона, который предпочитает не воспроизводить изображение словесно, а только намекать на содержимое «картины», вся нагрузка падает на воображаемое и сокрытое. Но это уже не та сокрытость от глаз, которую преодолевает художник из стихотворения «Стали зримыми миры…» (№ 78), когда он, развеяв «густой незнанья дым», проявил на «доске» запрятанную в «природе» «икону» (кстати, оба последних образа обретают иероглифичность). Это – сокрытость, предоставленная свободе интерпретации и ставшая экзотеричной.

Модус созерцания может меняться, как соответственно меняется и точка зрения, в рамках одного текста. Это ярко представлено в стихотворении «Что явит лот, который брошен в небо?..» (№ 89), автоперсонаж которого то проходит мимо цветов, то, «себя в траве оставив», смотрит на дождь, на падающую воду и читает окружающему стихи[329], то сам, «стреноженный картиной»[330], становится объектом чьего-то созерцания: «смотреньем на нее <реку. – П. К.> красив», – и все эти передвижения сопровождаются «беседой с тростником», прямо указывающим на иероглифичность ситуации погружения в мир природы, взаимопроникновения с ним. Иероглиф в том смысле, в каком здесь используется это понятие, говорит о вневременности и внепространственности – о всевременности и всепространственности; сам же персонаж в иероглифическом пространстве мыслится вездесущим или «нигдейным». Как не имеет значения ни место, ни время присутствия картины, так безразличны место и время «смотренья» героя на нее. Лирический герой видит окружающее его пространство, пусть бы оно и было внутренним, и в то же время оказывается способен видеть себя самого смотрящим – образуется скрещение взглядов, принадлежащих одному лицу, подобное зеркальным отражениям. Будто герой видит себя в воображаемом зеркале и ловит на себе взгляд своего отражения, своего alter ego, своего двойника.

На приведенной двухчастной карикатуре (ил. 7.) изображена дуэль двойников, в результате которой гибнет «оригинал» и зазеркальная действительность берет верх над этим миром. Думается, для Аронзона важно, что вместе с «оригиналом» зеркальный двойник не падает замертво, унося в свою реальность перекодированными факты реальности этой. Здесь наглядно – в виде иероглифического миникомикса – представлен сюжет диалога автоперсонажа со своим отражением, причем в силу свободного перемещения из «здесь» в «там» автоперсонаж может продолжать «рассказ» после уничтожения героя-«оригинала», оказавшегося отражением. Иероглифичность всего поэтического мира Аронзона – в его неисчерпаемости, зависящей от свободного перемещения позиции наблюдателя, пережившего смерть и ставшего «нигде».

Иллюстрация 7

9.4. Пространство тишины

Чаще всего Аронзон достаточно просто обозначает ситуацию смотрения, созерцания своего лирического героя, никак не определяя его позу, не конкретизируя его положение в пространстве и во времени: «там я, надев очки слепца, / смотрю на синие картины» (1965, № 22, здесь важно, что зрение намеренно затруднено); «и там я… / смотрел на сны озер и видел…» (1965, № 23); «смотрю в него <окно небес. – П. К.> … / …вижу пар, / …парк, / …вижу особняк / и в каждом из око́н – себя» (1966, № 48, похоже, что это первый отчетливый случай встречи героя со своим отражением – двойником, ср. с № 113 и 130). Неопределенность как самого процесса восприятия, так и воспринимаемого может быть подчеркнута множественностью быстро сменяемых картин, в одной из которых лирический персонаж смотрит «в ночные окна / лица единого для тел» (1965, № 35) или дефокусирует объект наблюдения, как в стихотворении «Люблю смотреть, когда моя тоска…» (1966, № 41). Усталость от смотрения открывает в нем то его «первоосновное» свойство, о котором писал Флоренский, беря себе в поддержку философию от Аристотеля и дальше, – осязание: отказ от прежде любимого созерцания отзывается равнодушием природы по отношению к лирическому субъекту: «и не касаются меня / сады, от августа густые» (1966, № 45); но и здесь смысл двоится: «не касаются» – и «не трогают – не дотрагиваются», и «не трогают – не волнуют». Почти всегда созерцание сопровождается любованием, или любование предшествует открыванию вида, как в следующих строках: «Как хорошо, любуясь Вами, / смотреть на мир, доступный нам» (1966, № 49, 2. Т. 1. С. 112); «От тех небес не отрывая глаз, / любуясь ими, я смотрел на вас» (1967, № 68). Будто играя в прятки, герой то закрывает, то открывает себе зрение, тем самым имитируя смену ночи и дня по своей прихоти, и неурочно вспугивает сову или следит за полетом удаляющегося в небе ангела (1967, № 73). Тогда мир предстает зыбким для восприятия, так как вмешивается действие памяти, подменяя собой видимое: именно этот процесс наслоения памяти, всплывающей из сознания при закрытых глазах, становится внутренним сюжетом стихотворения «Комарово» (1964, № 2); но действие памяти может оказаться настолько недостижимым, что герою никак не скрыться в ней от актуального, явленного сейчас:

Смотрю на вас – так тихо предо мной!

Хотел бы я коснуться вас рукой,

чтоб долгое иметь воспоминанье.

(1969, № 120)

Названная цель прикосновения, кажется, входит в противоречие с мечтой лирического героя «ничего не запомнить» из более позднего стихотворения (1970, № 147), но сослагательным наклонением «хотел бы» здесь обусловлена невозможность как прикосновения, так и объятия, с сетования о недосягаемости, недостижимости которого начинается этот сонет: «Неушто кто-то смеет вас обнять?..» (1969, № 120). Предстояние тишине, располагающейся вблизи, – очень важный компонент ви́дения невидимого: объектом созерцания для героя выступает, наряду с возлюбленной, тишина как что-то осязаемое: «…обратясь глазами к тишине», – говорится в стихотворении «Финляндия. Все время забегают…» (1967, № 76) о направлении взгляда к иному объекту, восприятие которого осуществляется не зрительными органами. Тишина у Аронзона означает невыразимую стадию диалога, подобного «беседе с тростником», – условно говоря, обмена бессловесным, «бессмысленным» естественным шумом. Тишина увиденная – еще одно мерило непространственного (внутреннего) пространства у Аронзона, обозначаемого как Ничто, синонимичное поэтической лексеме «смерть». «Чтобы увидеть смерть лечу», – объясняет автоперсонаж стихотворения «То потрепещет, то ничуть…» (1970, № 144) цель своих беспорядочных, как у ночной бабочки, перемещений[331]: увидеть смерть – увидеть Ничто, где нет места для памяти; чтобы увидеть смерть, нужно найти ее место – «отыскать пленэр для смерти» (1967, № 75. Т. 1. С. 140). Приближение в пространстве к желанному наполняет лирического героя Аронзона тишиной: внутренняя, она совпадает с внешней, напоминая о небытии, инобытии, и потому неудивителен лейтмотив в прозаических произведениях: «мучительно приближаться»[332]. Частое у Аронзона сослагательное наклонение маркирует желание, но оно же непосредственно уживается со страхом его осуществления[333]. Тишина, как и невидимое, – самое главное и потому не может быть уловленным. «Сонет в