Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев

уже 62 года, она была совсем как бы ненормально каменная и не верила уже и в бессмертие души. Спрашивала меня: «Где же может быть теперь душа Лизы (сестры)?».

О, великая благодать веры и не веры в какой-то Абсолют (как я его ненавижу!), а вера во Христа и святых, вера, что Небо — не пустое, но наполнено миллионами душ прежде живших людей и что мы с ними как-то и когда-то соединимся в любви! Один ужас — переносить смерть близких и самому умирать без этой веры.

Моя вера не твердая, шаткая. Но Бог всё же мне дал веру и дар умиления. Я люблю страшно жизнь; мне скоро 69 лет и мне хотелось бы еще долгой жизни, при той же свежести умственных сил, которая еще у меня осталась. Я боюсь удара и последующего прозябания в тягость себе и другим в параличе. Но меня пугает неизбежная, как будто, дилемма: или долгая жизнь в полуотупелом состоянии (как наша Надежда Сергеевна Лешина) или скорая смерть еще в тех силах, которые у меня теперь есть. Хотелось смерти в светлой старости, как, например, Клемансо, но главное хотелось тихой, умиленной смерти, смерти христиан в вере, надежде и любви. Хотелось такой смерти, чтобы я рад был оставить эту храмину. А смерть по годам моим кажется уже не за порогом.

Господи! Не оставь меня в этот страшный час. Память смертную я теперь постоянно имею. В эти дни — июль 1931 года — я в большом унынии и от бесцельности моей жизни, и от одиночества, и от холодного бесчувствия моего сердца, и от страха потерять веру. Мне еще хочется счастия женской любви, которой я не имел никогда в жизни. А что бы я дал, чтобы иметь в старости маленького сынка, как А. Бобринский. Еще недавно я почти влюбился в одну мою полуродственницу, и вот она вышла замуж. Я рад ее счастью, но мне грустно, и какая-то безнадежная пелена мрака занавесила тот небольшой остаток жизни, который может быть мне еще суждено прожить. Я желаю долгой и бодрой старости, но я часто вспоминаю стихи Пушкина: «Несчастный друг (старик)! Средь новых поколений докучный гость и лишний, и чужой, он вспомнит нас и дни соединений, закрыв глаза дрожащею рукой!»[215]. И умирать не хочется, и долго жить нехорошо.

Мудрый дядя Алексей, дожившей до 83 лет, мне часто говорил в конце своей жизни; «старик везде лишний» — он только в церкви не лишний. И грешный, и мудрый был дядя. Много я его словечек запомнил.

В смерти для сознания человека есть что-то страшное и ненормальное. Вера учит нас, что последний враг упразднится — смерть. Смерть брата Васи была первая смерть, которую я почувствовал в жизни. Она меня не умилила, я 12-летним мальчиком не плакал — но я был испуган ею, как чем-то страшным. Я помню свои самолюбивые чувства: Миша тоже не плакал, но как-то был должно быть нервно потрясен и об нем мать и доктор очень заботились. Мне было завидно и обидно, что мною не занимаются и что я не плачу. Мне кажется, что в нас, в детях, была уже тогда сильно подорвана вера ложным направлением научно-материалистического воспитания, которое мы получили.

Отец мой велел выбить на мраморном кресте Васи: «Да будет воля Твоя!».

Мать моя недовольна была этою надписью и говорила, смерть Васи не может быть волею Божьею и что Христос, наверное, там так же возмущается этой смертью, как и мы. Кто был прав, отец или мать, думаю, что в разных смыслах оба были правы. Всё загадки, всё загадки.

Как ни углубляешься в вопросы религии, как ни учишься всю жизнь, всё равно «дураком умрешь». Моя любимая молитва последних лет: «Господи, дай мне мудрости!». Апостол Иаков говорит, что если с верою просить у Бога мудрости, он всегда ее подает. Ссылаясь на апостола, я часто Бога прошу старческой мудрости. Даст ли Он ее мне? Мне хочется быть, хотя маленьким, но «Его сосудом». Еще мне хочется, не знаю греховно это или не греховно, женской любви и ребенка! Сумасшествие? Я не дерзаю об этом просить Бога. Ведь это было бы просить чуда. Но Он-то знает мои невысказанные молитвы. Уж очень тяжело одиночество и безнадежность! Господи, не оставляй и помоги!

Смерть Васи составила перелом в жизни моей матери. Она, прежняя любительница оперы и концертов, никогда после, прожив еще почти 25 лет, не бывала ни в театре, ни на концертах.

Живя в Никольском, она каждый день ходила молиться на могилу сына, а по воскресениям слушала у нарочно приоткрытого окна нашей церкви обедню у могилы сына (около самой церкви). Как она молилась, кому она молилась? Христу или безóбразному Богу? Это ее тайна. Удивительно, что она замалчивала свою религию. Но в церковь она никогда не входила. И за всю остальную жизнь причащалась только один раз, года через три-четыре после смерти Васи.

Под конец жизни она была прямо враждебна Церкви и к христианству относилась по Ренану, которого она очень любила. Но на могилах бывала постоянно и подолгу. Натура горячая, любящая, безгранично широкая на милости и доброте в жизни, так любившая лечить, постоянно ходившая в основанную и содержимую ею деревенскую больницу, воспитавшая на свой счет стольких бедных детей, по-церковному она была очень грешна своим даже агрессивным рационализмом и неверием.

Недавно я услышал, что Иоанн Кронштадтский учил, что надо молиться о родных, представляя их не в раю (сентиментальное христианство), но в аде. Но мое сознательное, как и у всех современное религиозное сознание, не может смириться с догматом вечных мучений. Я каждодневно молюсь о своих, но вижу их в каком-то среднем состоянии там. В догмат чистилища я охотно верю. Огнь истребляющий обращается не на погибель индивидуальной думы, но на очищение огнем загробного покаяния всего того дурного, что в душе было при ее жизни. Если бы это было не так, то какая была бы польза в наших молитвах об умерших. В последние годы я часто вижу в моих снах мою бедную мать, но вижу ее в каких-то несимпатичных тонах и мне враждебных: всё в каком-то большом доме и при многих мне несимпатичных гостях. Эти сны мне тягостны, может быть, мой грех, что я не подаю за их упокой просфор и не служу панихиды. Но я верю и уповаю, что мы встретимся когда-нибудь со всеми моими дорогими на том свете —