Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев

посетителем был всеми нами очень любимый за остроумие и веселость Attaché d'ambassade [атташе при (российском) посольстве] дядя Ваня Всеволожский (впоследствии известный директор Императорских театров в лучшую их эпоху). Раза два бывал у нас, я помню, маленький сухенький старичок, известный граф Н.Н. Муравьев-Амурский[227], бывший, я думаю, тогда уже в оппозиции и может быть потому ценимый моею матерью.

Довольно часто посещала наш дом очень добрая милая и важная парижская русская дама кн. Ольга Егоровна Трубецкая; муж ее «знаменитый» Джанни никогда у нас не бывал[228]. Раз или два нас, детей, возили играть в их пышный дом на rue d'Argenson, где был хорошенький кудрявенький мальчик, которого мы почему-то тогда уже между собою называли по отчеству «Юрий Иванович» и его сестра Ольга (ныне графиня Бобринская)[229]. Там нам мальчикам показалось скучно (дети Трубецкие были моложе нас) и натянуто. Вспоминается мне еще какой-то очень дальний родственник старичок князь Горчаков (кажется, сын Крымского главнокомандующего[230]). Вот и все, кого я помню.

В то время гремел в Париже салон знаменитой Lison Трубецкой[231]. Это имя я тогда постоянно слышал от матери. Теперь ретроспективно почти через 60 лет (!) рассуждая о той эпохе жизни нашей семьи, я себя спрашиваю, почему мать наша, которая обладала всеми данными блестящей светской женщины и во всем цвете своей красоты, почему она знакомилась только с французами Берт, Тронше и не пожелала познакомиться через салон княгини Lison с самой головкою и цветом тогдашних французских республиканских деятелей, самим (в то время «божеством») Гамбеттою и другими ему подобными?

Объясняю я себе это с одной стороны ее сердечною раною потери старшего сына, после которой она как бы решила не посещать ни театров, ни у увеселений, но главным образом тем крутым поворотом к левой демократизации, который в ней произошел под влиянием авторитета нашего воспитателя. Демократическое западничество моей матери доходило до карикатурной крайности, как и ненависть ее к Петербургу и даже какое-то презрение к русскому, которое, я помню, меня, тогда 13-летнего мальчика, глубоко обижало.

Посещал еще нас двоюродный дядюшка давно уже обжившийся и почти одичавший в Париже Дмитрий Александрович Олсуфьев[232]. Это был странный тип глубоко-православного русака-консерватора, застенчивого, неразговорчивого, полжизни прожившего на парижских бульварах с какой-то хозяйкой-француженкой. Он был богатый человек и одаривал всех своих родственников детей великолепными золотыми часами. К часам он имел страсть. Мы все трое детей получили от него по золотым часам, которые после носили всю жизнь.

Если при тогдашнем полукрепостном барском строе жизни, при нашей семье в России прислуживало человек десять прислуги, то в Париже всю нашу семью из шести человек обслуживали две женщины, отличная кухарка (cuisine bourgeoise [бюргерская кухня]) старая Annette и ее хорошенькая брюнетка дочка Мария. Они обе остались на долгие годы друзьями нашей семьи и были в переписке с моей матерью и сестрою. За границею русские баре жили гораздо скромнее, и потому им казалось, что жизнь за границей много дешевле русской жизни.

Скажу два слова о Париже полвека тому назад. Центр Парижа почти не изменился с того времени. Но Пасси, где мы жили, еще весь был в пустырях. Во второй зимний сезон нашего пребывания в Париже (76–77 гг.) мы с семьею наших двоюродных братьев Всеволожских занимали большой дом особняк с огромным садом на Place d'Eylau (ныне Place Victor Hugo), принадлежавший какой-то французской баронессе. Кругом дома были всё еще незастроенные участки, и Пасси имело вид Медона или Кламара. По улицам двигались медленно одноконные каретки или коляски фиакров и омнибусы, запряженные толстыми великолепными белыми першеронами, подымавшиеся в гору с привязанной впереди третьей лошадью. Мы мальчики любили ездить наверху, на «империале». Конечно, и подземных дорог никаких не было. Центральных отоплений тоже не было; в квартирах зимою было холодно, и мы грелись у каминов, топимых большими кусками угля.

Зато были великолепные выезды у богатых людей, которыми можно было любоваться на Champs Elysees [Елисейские поля]. Париж еще сохранял некоторый след войны с Коммуной 70 и 71 годов, Булонский лес был почти весь вырублен. Мощение было каменными кубиками почти на всех улицах. Освещение — газовое.

Второй сезон в Париже [зимой 1876–1877 гг.] мы проводили с семьей сестры моей матери Елены Михайловны Всеволожской, у которой было двое детей, Соня и Миша, 18-ти и 16-ти лет, с которыми мы на всю жизнь сдружились как с самыми близкими родственниками, почти членами нашей семьи. С ними вместе мы и учились в Париже. При них был гувернер Mr. Bachelet и старая гувернантка Мария Адамовна Новак, дочь домашнего врача семьи Обольяниновых.

Я уже упоминал в начале моей хроники, что между сестрами, т. е. нашими матерями, в Париже происходили частые размолвки в политическом их направлении.

Тетя Леля Всеволожская держалась старых традиций и читала «Figaro», моя мать уже отдавалась республиканизму и демократизму, и читала «L'Homme libre» Луи Блана.

Мы, мальчики, подпали под влияние Миши Всеволожского, который воспитывался в обычных стародворянских традициях аристократического круга, и тогда еще бессознательно, но это-то мне и нравилось в нем. Из-за этого опять происходили столкновения с доктором Дуброво.

Нашими общими преподавателями были: по географии какой-то элегантный, блестящий профессор Mr. Melouzet, по математике француз Невгловский, по французскому языку Mr. Tronchet, по русскому приехавший с нами из России Иван Васильевич Зеленцев. Катехизис нам с братом преподавал очень строго и без всяких комментариев наш воспитатель Дуброво. По воскресениям мы с братом ходили в русскую церковь на rue Daru[233].

В эту зиму мы сблизились в Париже с двумя русскими семьями: с Корсаковыми (мать — рожденная Бороздина), нашими соседями по Дмитровскому уезду, с которыми мы оставались друзьями на всю жизнь, и еще с семьею всеми нами обожаемой Елены Сергеевны Рахмановой, рожденной Волконской, дочерью декабриста, о которой я говорил в отдельном печатном моем воспоминании о Тургеневе. Сын Елены Сергеевны был наш сверстник, Миша Кочубей, от второго брака Елены Сергеевны.

Миша Всеволожский, как воспитанник французского гувернера, прекрасно говорил по-французски. Мы с братом, напротив, очень слабы были во французском языке. В особенности — брат мой, вообще малоспособный к языкам, и во всю жизнь свою плохо знавший французский язык.

<Русско-турецкая война>

По летам пять месяцев мы всегда проводили в нашей Подмосковии. Летом 1876 года уже была война Сербии с Турцией и началось общее славянское движение во всей России. Увлечение было огромное, и всё лето мы распевали: «На прей застава слава» и