Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев

Вот какой он у меня в памяти. Он мне представляется изящным, более «аристократичным», чем мы остальные, более высоким, грациозным, с несколько ленивыми манерами, красивым отроком или даже юношей. У него был открытый лоб, зачесанные назад без пробора красивые, немного вьющееся к концам, волоса, тонкие, как бы слабые руки. Во всей его фигуре была какая-то ленивая грация. Он был как будто немного капризный и лениво-горделивый. Способности к учению, я думаю, у него были средние; учился он, как мне помнится, средне.

У него был уже маленький роман, т. е. он был влюблен в одну очень хорошенькую голубоглазую блондинку-девочку, его сверстницу Лили Кочубей, тоже рано умершую. (Она была дочь Варвары Александры Кочубей и Петра Аркадьевича, минералога). Вася ее видал, вероятно, у Пушкиных, Саши и Мэри, которым по матери она была двоюродная [сестра]. Прибавлю эту черточку о его маленькой влюбленности в красотку-барышню из самого богатого, высшего аристократического круга для того, чтобы показать, что его по натуре тянуло к аристократии, к традициям, а не к демократии, представителем которой был наш новый воспитатель доктор Дуброво.

Мне кажется, что он, как и я, был несколько враждебен к Дуброво. Припоминается, как в тумане, что эта враждебность во мне не от Васи ли перешла? Я уже говорил, что по внутреннему складу своему я был ближе к Васе. Нас привлекали более науки гуманитарные, а сестра Лиза и брат Миша влеклись более к математике. Вася любил М-ль Монастье и был на ее стороне при столкновении ее с Дуброво (идейном).

За год до смерти весною 1874 года Вася выдержал сильнейший тиф, который его очень ослабил. При всей страсти моей матери к медицине, наш дом на Фонтанке, как и большинство тогдашних старых домов, был крайне негигиеничным. Мы, дети, жили в нижнем полуподвальном этаже. Под полом была земля; рядом с нашими комнатами, хотя и за каменною стеною были необычно-грязные с темными коридорными переходами, с каким-то постоянно неприятным запахом, комнаты для прислуги. На дворе были конюшни лошадей на десять. Лошадиный навоз валился в яму, тут же в подвале двора находящуюся. В этой яме постоянно бегали крысы; попадались они и в комнатах, и в подполье наших полуподвальных комнат. Коридоры черных людских лестниц были тоже темные и грязные с людскими клозетами. Во дворе было пять каретных сараев.

Вот отчего наш дом был негигиеничен, а петербургский климат, мне кажется, тут был не причем. Но мать наша все, хотя и нечастые, заболевания в нашем доме относила к скверному петербургскому климату, и после смерти Васи она возненавидела Петербург и в отношении климата, что мне представляется теперь совсем неосновательно, и в отношении всего, что мне тоже совсем непонятно. Я очень Петербург любил и считаю его одним из самых красивейших городов мира.

В начале 90-х годов, с появлением автомобилей, я совершенно уничтожил конюшни, каретные сараи, навозную яму, в нижнем этаже повсюду сделал бетонные полы под паркетом; уничтожил все людские комнаты, сеновалы, большие склады дров, привел в порядок все черные лестницы и комнаты людей — словом сделал дом неузнаваемым. И не помню, чтоб кто-нибудь при мне в нашем доме болел заразною болезнею. Рассуждая материалистически, может быть, если бы всё это было бы сделано еще в нашем детстве, Вася наш прожил бы долгую жизнь. Конечно, Бог — «владыка живота нашего», но непосредственной причиной болезней и преждевременных смертей бывают условия материальные, находящиеся в зависимости от людей: грязь, вши (сыпной тиф), крысы (чума), войны, голод и проч.

Судьба бедного Васи для людей, несклонных к покорности Высшему существу, управляющему миром, или даже отрицающих Бога, должна представляться грубым, слепым, оскорбительным роком... «Или во сне это видим? Или вся наша и жизнь есть ничто, как сон пустой, насмешка рока над землей?»[214] (Пушкин).

Весь следующий учебный сезон 1874–1875 годов Вася упорно учился, готовясь к трудному (классические языки) экзамену для поступления в соседнюю к нам 3-ю гимназию, считавшуюся одной из лучших и самых классических в Петербурге. Мать наша была чрезвычайно честолюбива в своих детях. Она нами мало занималась, пока мы были маленькими, но когда мы стали подрастать, вся ее мечта была видеть нас большими, умными, образованными, честными и «передовыми» людьми. Она как бы торопила нас стать большими. И вот ее первенец готовится держать свой первый вступительный экзамен. Все заботы матери и вся ее гордость в этот момент сосредоточивалась на Васе. Она даже об других своих детях забыла. И Вася с неимоверным напряжением, еще ослабленный прошлогодней тяжелой болезнью, прекрасно выдерживает все до последнего трудные экзамены.

Мы, остальные дети, уже живем и наслаждаемся весною в нашем милом подмосковном Никольском вместе с отцом. Мать одна в городе с Васей, и готовится с торжеством везти Васю к нам. Как вдруг он заболевает скарлатиною и через три дня умирает!

Зачем так всё устроил Бог? Зачем милому мальчику было упорно трудиться целый год, мучиться над экзаменами, достичь желанного берега и неожиданно вдруг в опьянении светлых надежд на счастливую жизнь отойти во мрак смерти, в сырую могилу как снедь, червь? Земля еси и в землю отыдеши! Да, когда дряхлый, полуживой старик умирает, мы говорим: ну что ж, таков закон; довольно человек пожил, стал всем и даже себе в тягость, пора и умереть. Но бедный, ни в чем неповинный Вася? Но бедная мать? Не скажу где же справедливость, но где же смысл всего этого?

Велико было испытание для моей бедной страстной, гордой матери. Она не плакала; она приняла свое горе, как какую-то всенародную незаслуженную пощечину; она ожесточилась против Бога и в своем горе не находила слез и стала как каменная, замкнувшись в себе. Отец наш, не любивший своих детей со страстностью и мало ими занимавшийся, плакал, как ребенок, у гроба Васи.

Господь мне даровал тоже дар слез, и я всегда горько плакал, при смерти, когда мне было 20 лет, любимой тети (Всеволожской), при смерти сестры, когда мне было 35 лет, и любимого брата Миши, когда мне было 56 лет. Помню, мать мне много лет после смерти Васи как-то сказала по поводу моего умения при смерти близких мне людей, что «при малом горе можно плакать, а при великом становишься как каменная». Я иначе об этом думаю: я думаю, что веры во Христа у матери, когда ей было 42 года, тогда уже не было, а когда сестра моя умерла, и моей матери было