…Разбилось лишь сердце моё - Лев Владимирович Гинзбург

фронта. Каждый участок имел своего командующего. Я придумывал для них фамилии, имена, рисовал их изображения. Самым выдающимся командующим был некто Васильев, с пышными усами, с густой, расчесанной надвое шевелюрой: нечто вроде наркома из старых питерских рабочих. Он отличался успехами в литературе, добиваясь побед в виде “отл”-ов, поэтому я перебрасывал его на самые трудные участки. Если погибала химия, он возглавлял химический фронт, если геометрия геометрический, и он – как ни странно! – спасал, вытягивал, хотя бы на “уд”. Помню еще одного, с какой-то нелепой фамилией Меерверт – спокойное, холодное лицо. Он ведал в меру сложной ботаникой, завоевывал неизменные “хор”, на большее и не претендовал. Я его так и не повышал в должности и лишь однажды поставил на слабый участок – на черчение. Он и там принес мне “хор”, после чего вернулся на свою ботанику…

Недавно я просмотрел подшивки газет за те годы: фотографии снятых при ярком солнце танкистов в шлемах, пограничников, летчиков, мужественные лица наркомов и командармов. Да. Время было действительно необычайное: сложное, страшное, неповторимое…

Мать моя купила пишущую машинку “Монарх”, на двери дома появилась вывеска: “Переписка на пишущей машинке”. В дом повалили посетители, главным образом люди, посылавшиеся из расположенной неподалеку юридической консультации. Приходили жалобщики, адвокаты. Один, откинув назад голову с львиной гривой, расхаживал широкими шагами по кабинету, певуче диктовал: “Кассационная жалоба”. Из клиентов матери помню поэта-графомана, белокурого молодого человека. Он писал лирические поэмы. Другой поэт, болезненно влюбленный в Пушкина, знавший все его стихи наизусть, считавший Пушкина самым гениальным человеком всех времен и народов, диктовал такие запомнившиеся мне строки для стенной газеты к 8 Марта: “Раньше женщина в загоне жила целый век, а теперь она с мужчиной – равноправный человек”.

Однажды пришел какой-то посетитель с весьма странной просьбой. Его жена заболела манией преследования: внушила себе, что ее собираются арестовать. Требовалось предъявить ей напечатанное на машинке распоряжение: “Всем! Всем! Всем! Настоящим приказываю не привлекать ни к суду, ни к следствию, ни к задержанию такую-то… Главный прокурор Советского Союза, Начальник Главной милиции СССР – такой-то”. Что-то в этом роде. Мать это печатать не решилась. На меня, однако, это произвело впечатление. Вот откуда, наверное, взялась “бумага”, которая вызвала в школе такой переполох…

Мои родители не принадлежали ни к числу лиц, как-либо пострадавших от революции, ни к тем, кто принимал в ней участие. Они были рядовые граждане, которые в свое время с одинаковой степенью вероятности могли попасть в “лишенцы” или, напротив, “пойти в большевики”. Среди их близких и знакомых были и коммунисты с подпольным стажем, и люди иных, старых взглядов. Одно время отец занимал видное положение, но оставался беспартийным… Вокруг меня, однако, были дети партийцев, они гордились боевым прошлым своих отцов, их орденами, их оружием, их персональными машинами, их властью. Я ощущал известный комплекс неполноценности. Случалось, я врал, что и мой отец – крупный начальник и у него в столе лежит браунинг – именное оружие… И его тоже подвозят на машине.

Все это относится к классам пятому-шестому. Отчасти – седьмому. Когда я учился в восьмом классе, высокие посты отцов часто оборачивались для детей несчастьем, сиротством, отправкой в детские дома…

Я пишу об этом с единственной целью: разобраться в тайне времени и в собственном начале.

1939-й памятный год наш десятый выпускной класс встречал в кинотеатре “Уран”. Играл джаз под управлением Самойлова. Потом показали “Катерину”. Рассказывали, будто бы конец этой картины обрезан. Острили по этому поводу.

“Маленькая мама” – маленькое сретенское счастье оборвалось в сентябре, когда под ружье ушло поколение, оставив свои Кисельные, Печатниковы, Колокольниковы переулки, свои Петровские линии. Еще ничего не началось, но все уже кончилось. Уже пахло сырой кожей, шинельным сукном, расставанием. Мы еще только начали осознавать, что значит родной дом, первая любовь, первое прикосновение к радости, первая “самая любимая” книга, первая печаль, как вдруг были получены повестки, военком поздравлял, тряс руку, все штемпелевалось, нумеровалось… Время сладостных фильмов кончилось. В бане на военном пересыльном пункте я увидел большое объявление: “ПОЛУЧЕНИЕ МОЧАЛ”. Я срифмовал невольно: “Получение мочал есть начало всех начал”. Пожалуй, так оно и было…

“Маленькая мама”, проводив нас в эшелоны, возвращалась домой. Но 1939 год перерезал судьбу и Франчески Гааль. В Европе было страшно. Некуда было сунуться, некуда податься. В большом европейском доме все квартиры были объяты пламенем.

И среди этого огня пыталась сохранить свою жизнь Франческа или, вернее, Францишка Гааль.

2

В Венгрию ехал я из Берлина через ЧССР. Поезд опаздывал, был серый прохладный день, за окном тянулись поля. Все это было когда-то территорией войн, боев, потрясений. Декорации “театра военных действий” выглядят порой отнюдь не эффектно: бесконечные унылые поля, тоскливые деревушки…

Около двух недель провел я в Ростоке, по деталям восстанавливая жизнь Кубы, того самого поэта, чью “Мышиную балладу” я когда-то увидел в брехтовско-фейхтвангеровском журнале “Дас ворт”.

С Кубой я дружил, переводил его стихи и драматическую балладу “Клаус Штёртебекер”. Теперь “Штёртебекер” готовили к переизданию, мне предстояло писать предисловие, к тому же еще главу о Кубе для “Истории немецкой литературы”, выпускаемой в Москве ИМЛИ.

Это был человек-огонь, с огненными, рыжими волосами, всю жизнь горевший. Как поэта, его сравнивали с Маяковским, но шел он, скорее, от Мюнцера. Среди немецких поэтов я не знал человека, более фанатично преданного идее мировой революции. Он рвался на баррикады, в пекло классовых битв. Выходец из самых низов, воспитанный в семье деда – деревенского кладбищенского сторожа, потомственный социалист, он не признавал никаких компромиссов и обрушивался на тех, кого подчас незаслуженно считал оппортунистами, пасующими перед классовым врагом. Спорить с ним было невозможно: на все у него имелись незыблемые формулы.

Пьеса “Клаус Штёртебекер” была поставлена летом 1959 года на острове Рюген. Участвовало две тысячи человек – вся округа. Зрительным залом служил гигантский амфитеатр под открытым небом, сценической площадкой – прибрежная полоса и само море.

Вздымая песок, неслись всадники. Гремело морское сражение. Далеко в море пылали подожженные корабли.

Штёртебекер был пират, действовавший в XIII веке, “гроза богачей, надежда угнетенных” – морской Робин Гуд. Больше всего Кубу занимали исторические персонажи “не первого ранга”. Им не воздвигали памятников, не называли их именами улиц и площадей, но они оставили свой след в истории, в чьем-то сердце и жили не зря…

Постановка “Штёртебекера” стала событием. Впрочем, кое-кто ворчал: не слишком ли все это расточительно – каждый вечер жечь в море два корабля? Не слишком ли пышно?

Осенью 1967 года