…Разбилось лишь сердце моё - Лев Владимирович Гинзбург

Орден Ленина первыми в новом, 1937 году получили Вишневский и Дзиган – создатели фильма “Мы из Кронштадта”. Орден Трудового Красного Знамени – композитор Дунаевский и поэт Лебедев-Кумач.

Вся страна пела:

Легко на сердце от песни веселой…

Старая артистка Яблочкина, которая играла еще при Островском, выступила со статьей: “Хочется жить!”…

Ночью во дворах напротив Художественного театра жгли костры. Грелась очередь: те, кто мечтал попасть на “Анну Каренину” с Тарасовой и Хмелевым.

Неподалеку, на Большой Дмитровке, в фисташкового цвета здании Октябрьского зала Дома Союзов шло леденящее сердце действо: суд. Фейхтвангер побывал на процессе…

12 декабря 1937 года, в день первых выборов в Верховный Совет СССР, я купил на лотке на Сретенке брошюру: “Лион Фейхтвангер. Москва, 1937”. Она хранится у меня и сейчас, эта книжка. Брехт назвал ее маленьким чудом, а самого Фейхтвангера сравнил с Тацитом.

О своих впечатлениях Фейхтвангер писал:

“Когда из гнетущей атмосферы изолгавшейся демократии и лицемерной гуманности попадаешь в чистый воздух Советского Союза, дышать становится легко. Здесь не прячутся за мистически-пышными фразами, здесь господствует разумная этика…”

С течением времени образ Фейхтвангера стал куда-то отступать, растворяться. Писатель жил в эмиграции, о нем мало кто знал, известно было, что во время войны ему чудом удалось бежать из оккупированной нацистами Франции… Вынырнул он в Калифорнии…

В 1948 году в журнале “Новый мир” была помещена статья Р. Миллер-Будницкой “Космополиты из литературного Голливуда”.

Сдавать экзамен по современной зарубежной литературе было тогда – одно удовольствие. Одно за другим из программы вычеркивали имена: Джойс, Пруст, Селин, Дос Пассос, Хемингуэй, Синклер Льюис, Эптон Синклер, Пристли, Моэм, Фейхтвангер… Из американских писателей “сдавали”, кажется, только Фаста и Мальца[224]. В своей статье Р. Миллер-Будницкая объявляла Фейхтвангера прислужником Уолл-стрита, космополитом, апологетом англо-американского империализма, фальсификатором истории.

Прошло несколько лет, и в журнале “Огонек” о Лионе Фейхтвангере написал Анатолий Софронов:

“Для нас он просто один из самых крупных писателей, живущих сейчас на земле!”

Вместе с Николаем Грибачевым он был радушно принят Фейхтвангером в его доме в Лос-Анджелесе.

В вузовские программы вернулись все перечисленные выше крупные писательские имена. Правда, теперь из программы выпал Фаст. Но разве он был крупным писателем?

В 1957 году, в связи с празднованием сорокалетия Октябрьской революции, редакция журнала “Иностранная литература” обратилась к зарубежным писателям с просьбой высказаться о великой дате.

Фейхтвангер прислал стихотворение “Песня павших”, сопроводив его следующими строками:

“Эти стихи я написал и обнародовал во время Первой мировой войны, за два года до Октябрьской революции. Ныне, когда революция уже победила и доказала сорокалетием своего существования, что она изменила облик мира на века, строки эти кажутся мне глубоко обоснованными: мертвые пали не зря, и ожидания их были не напрасны…”

“Песню павших” я переводил по машинописному, присланному Фейхтвангером тексту:

Мы здесь лежим, желты, как воск,

Нам черви высосали мозг…

Каким-то образом моя жизнь оказалась связанной и с Фейхтвангером…

Книга Фейхтвангера “Семья Оппенгейм” была первым немецким романом, прочитанным мною в подлиннике. В школе, в старших классах, на уроках немецкого мы пробовали читать выходивший в Москве журнал “Дас ворт”[225]. Его редакторами значились Фейхтвангер, Бредель и Брехт. От журнала шли на нас волны немецкого языка: стихи Бехера, Вайнерта, проза Стефана Цвейга. Однажды в журнале “Дас ворт” я увидел стихотворение со странным названием “Мышиная баллада”, странно подписанное: “Куба”[226]…

Немецкий язык был тогда в Москве популярен. Это был как бы язык антифашизма, язык Коминтерна, язык Красного Веддинга и Флорисдорфа. В школах его изучали больше, чем какой-либо другой иностранный язык… Волны немецкого языка шли и от песен молодого певца-ротфронтовца Эрнста Буша – он пел их в Москве перед тем, как отправиться в Испанию, в интербригаде, на фронт.

Примечательно, что тогда мало кто из нас думал о том, что на этом же языке произносит свои речи Гитлер…

Но впервые живой разговорный немецкий язык (не домашний, не школьный, а “прямо из Германии”) я услышал в кинофильмах “Петер”, “Маленькая мама” и “Катерина”, в которых играла артистка Франческа Гааль.

Тогда я не подозревал, что говорит она по-немецки с венгерским, а еще точнее – с пештским акцентом, что артистка она вовсе не немецкая, а венгерская и в будапештском “Веселом театре” успешно выступила в ролях Элизы Дулитл в “Пигмалионе”, Полли в “Трехгрошовой опере” и Ани в “Вишневом саде”. В начале же 1930-х годов, благодаря продюсеру Джо Пастернаку, стала звездой экрана: еще до “Петера” славу ей принес фильм “Паприка”.

Ничего я этого, конечно, не знал, когда на фасаде кинотеатра “Форум” вдруг увидел ослепившую меня из кусков зеркальных стекол рекламу, а потом, попав в зал, обмер – на экране появилась переодетая мальчиком девочка и запела: “Хорошо, когда удач не счесть, хорошо, когда работа есть…”

“Петер” ошеломил Москву. И хотя рецензенты писали, что фильм “сурово обличает социальное неравенство в буржуазном мире”, влекло к нему толпы московских зрителей совсем иное: музыка, дивная актриса, “красивая жизнь”, – сверкающие лаком лимузины, шикарные туалеты, хризантемы в петлицах. В течение ближайших пяти-шести лет миллионы зрителей “Петера” и “Маленькой мамы” рухнули в бездонные пропасти, погибли в муках, в огне, во мгле. Но это было потом, а в 1935–1936 годах светилась на экране маленькая фигурка и люди напевали танго из “Петера” и наслаждались полуторачасовой негой.

Европа двигалась к пропасти в ритме танго…

Легкая музыка – тяжелая судьба…

В детстве, в школьные годы, у меня были тайные от всех игры. Сначала я сам с собой или сам для себя играл в суд, печатал на пишущей машинке грозные определения, приговоры, обвинительные заключения с беспощадной до замирания сердца подписью: “Верховный прокурор СССР” – дальше шел росчерк: какая-нибудь выдуманная фамилия.

Один из таких “секретных документов” я случайно обронил в школе. Бумагу нашли, отнесли к перепуганному директору, он тут же вызвал моего отца. Они разговаривали долго, при закрытых дверях: дело могло принять серьезный оборот, попахивало “политическим хулиганством”, “дискредитацией”, чем-то еще… Отец рассказывал, что защищал меня так: “Дети врачей играют во врачей, дети юристов – в юристов. Это ведь так понятно…” Может быть, директор согласился с этим аргументом, все обошлось, но случай с “документом” запомнился: шок разоблачения чего-то тайного во мне…

Другой тайной игрой была игра в отметки. Каждый предмет: литература, история, химия, алгебра – считался участком