Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины - Владимир Ильич Порудоминский
Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины читать книгу онлайн
Это книга писателя-биографа – не врача, книга не столько о медицине – о всей жизни Льва Толстого, от рождения «в Ясной Поляне на кожаном диване» до последних минут на прежде мало кому ведомой железнодорожной станции, по прибытии на которую, он, всемирно известный, объявил себя «пассажиром поезда № 12». Книга о счастливых и горестных днях его жизни, о его работе, духовных исканиях, любви, семье… И – о медицине. В литературном творчестве, в глубоких раздумьях о мире в себе и мире вокруг, в повседневной жизни Лев Толстой проницательно исследовал непременные, подчас весьма сложные связи духовного и телесного начала в каждом человеке. Обгоняя представления своего времени, он никогда не отторгал одно от другого, наоборот, постоянно искал новые и новые сопряжения «диалектики души» и «диалектики тела». Его слова «Лечим симптомы болезни, и это главное препятствие лечению самой болезни» – это слова сегодняшней медицины, психологии, социологии, философии. Отношение Толстого к медицине, нередко насмешливо критическое, жесткое, можно вполне понять и оценить, лишь учитывая всю систему его взглядов. Художник Крамской, создавший первый живописный портрет Льва Толстого, говорил, что никогда прежде не встречал человека, «у которого все детальные суждения соединены с общими положениями, как радиусы с центром». Читателю предстоит как бы заново познакомиться с биографией Толстого, по-новому увидеть многое в ней, что казалось хорошо известным.
Операция (в сокращении)
По приезде в Ясную Поляну в четверг 3 1 августа 1906 г. я застал графиню Софью Андреевну в сильных болях. Она кричала и рвала все на себе. Сильные агонизирующие боли не уступали ни припаркам, ни кодеину, ни атропину. Больная день и ночь кричала от болей…
Из некоторых слов, перекинутых со Львом Николаевичем, я убедился, что он смотрит на дело безнадежно, считая, что смерть больной неизбежна.
Я прошел в комнату к больной, чтобы исследовать ее. Но увидал, что это невозможно вследствие страшных агонизирующих болей. Я потребовал морфий, вспрыснул 1/4 грана и положил лед на опухоль живота. Больная несколько успокоилась…
Окружающим и Льву Николаевичу я высказал, что хотя и не имею полной диагностики, но считаю более вероятным, что здесь имеется нагнаивающаяся и распадающаяся опухоль. И я пояснил Льву Николаевичу, как происходит этот процесс.
Он сказал:
– Вот как! Это интересно! В самом деле это должно быть так… Я вернулся в комнату с доктором С.М.Полиловым <ассистент Снегирева>, и мы начали рассуждать о предстоящей операции, принимая во внимание все обстоятельства: недостаточную дезинфекцию помещения; малый свет в операционной; быстро наступающие грозные моменты в течении болезни – воспаление брюшины, возможность перфорации (прободания); истасканность нервной системы больной; года ее; кроме того, общественное положение больной, ее громкую известность; интерес не только в России, но и за границей к судьбе больной; влияние исхода на жизнь и деятельность Льва Николаевича; огромная ответственность, взятая мною на себя, и т. д.
Но в пятницу положение больной стало хуже; боли не утихали, температура поднялась, и стали появляться грозные симптомы перитонита. Мы уныло проводили время, находясь в подавленном состоянии.
В 7 часов вечера приехали из Москвы ассистенты гг. Гайчман и Улитин, с инструментами и перевязочным материалом. С их приездом мы несколько ободрились, почувствовав почву под ногами. Грозные, пугавшие нас явления перфорации, могущие наступить ежеминутно, не застали бы нас теперь врасплох…
Ассистенты бодро принялись за приготовления к операции; закипели самовары, забурлили инструменты. И вся операционная наполнилась бодрящей деятельностью…
Состояние больной за ночь не улучшилось, а ухудшилось. Осмотрев больную вместе с врачами, я высказался:
– Время операции наступило. Операция неизбежна…
Врачи согласились со мною…
Я отправился к Льву Николаевичу и высказал ему необходимость безотлагательной операции.
Он ответил:
– Я смотрю пессимистически на здоровье жены; она страдает серьезной болезнью. Приблизилась великая и торжественная минута смерти, которая на меня действует умилительно. И надо подчиниться воле Божьей… Я против вмешательства, которое, по моему мнению, нарушает величие и торжественность великого акта смерти… Все мы должны умереть не сегодня, завтра, через пять лет. Я понимаю вас, что вы иначе действовать не можете. И я устраняюсь: я ни за, ни против… Вот соберутся дети, приедет старший сын, Сергей Львович. И они решат, как поступать… Но, кроме того, надо, конечно, спросить Софью Андреевну. И если она ничего не будет иметь против, тогда вы можете делать ваше дело.
Я сказал:
– Может быть, и не надо делать операции. Но тогда найдите средства, как утишить боль и страдания. Я не знаю другого средства, кроме операции.
– Страдания необходимы: они помогают подготовиться к великому акту смерти.
– Оставимте академические споры! Я пришел вас не убеждать, а высказать мнение, сложившееся у меня сегодня в решительное заключение. Я пойду к больной и спрошу ее, согласна ли она. Прошу и вас сделать то же.
Л.Н. отправился и сказал, что больная согласна на операцию. Явились дети Толстых и заявили, что и они считают операцию необходимой. Лев Николаевич сказал и им то же, что и мне.
Больная пожелала проститься, предварительно вымывшись и переодевшись, с детьми и окружающими, т. е. с прислугой, которая поочередно входила и, плача, прощалась…
Без 20 минут в 12 часов дня, тут же, в спальне графини, приступлено было к наркозу. В 8 минут 1-го больная была перенесена в операционную. В 17 минут 1-го больная еще не уснула. И только в 32 минуты 1-го был произведен брюшной разрез. По вскрытии брюшины встретился утолщенный сальник, и, раздвинув кишки, можно было увидеть опухоль. Имея в виду, что опухоль тонкостенная и наполненная кровянистой жидкостью, я, чтобы избежать лопания ее внутри, увеличил брюшной разрез. После этого опухоль была легко извлечена. В 12 часов 58 минут операция была окончена, и больная перенесена в постель. Таким образом операция с момента разреза до окончания продолжалась около 26 минут. Наркоз прошел благополучно: ни цианоза, ни падения пульса не замечалось. Были попытки к рвоте. Крови не потеряно ни капли.
Когда брюшная рана была зашита, я послал семье Толстых сказать, что операция кончена. Все вещи из операционной стали быстро удаляться, и комната очищаться. Я был весь в испарине и попросил дать мне что-нибудь накинуть на себя. Мария Львовна принесла мне отцовский халат, в котором я и вошел в спальню графини, чтобы показать семье Толстых удаленную опухоль.
Уходя из комнаты, я встретил Льва Николаевича. Он был бледен и сумрачен, хотя казался спокойным, как бы равнодушным. И, взглянув на кисту, ровным, спокойным голосом спросил меня:
– Кончено? Вот это вы удалили?..
Больную было воспрещено посещать всем, кроме Льва Николаевича. Он видел все это и сказал:
– Не напрасно ли произведена операция?
На это я ответил:
– Положение тяжелое, но, наверно, лучшее, чем было до операции…
Через четыре дня после операции, когда больная была вне опасности, я покинул дом Толстых… Утром я пришел проститься с Л.Н. в его кабинет. Он находился там один, в своем обычном утреннем костюме, и что-то читал. Он был сумрачен и принял меня очень сухо… Он был мало разговорчив, сидел все время нахмурившись и, когда я стал с ним прощаться, даже не привстал, а, полуповернувшись, протянул мне руку, едва пробормотав какую-то любезность. Вся эта беседа и обращение его произвели на меня грустное впечатление, Казалось, он был чем-то недоволен, но ни в своих поступках и поведении или моих ассистентов, ни в состоянии больной
