Мемуары - Станислав Понятовский

Король Пруссии, не успевший ещё толком отдышаться от семилетней войны, упрашивал и едва ли не умолял Екатерину избавить его от новых сражений.

Этот шаг Екатерины II побудил, тем не менее, Австрию и Францию приступить к признанию Станислава-Августа королём. Процесс признания шёл долго и сложно, а король Пруссии, избежав необходимости воевать, не упустил всё же ещё одной возможности настроить Россию против Австрии.

Он сообщил императрице, что ему достоверно известно, будто бы король Польши ведёт в Вене переговоры, имея в виду не только своё официальное признание, но и рассчитывая получить руку великой герцогини Елизаветы. Он основывался при этом на нескольких весьма безответственных, ребячливых словах самой принцессы, повторяемых в обществе, повода к которым король Польши не давал ни каким-либо заявлением, им сделанным, ни своим поручением кому-либо.

Эти ложные слухи задели императрицу лично. Неизвестно, было ли дело в чисто-политической ревности или в чём-либо ещё, но она поверила сообщённым ей сведениям — и последовал такой взрыв гнева по адресу Станислава-Августа, что в течение семи месяцев императрица не пожелала ответить ни на одно письмо короля, вменив ему в вину, как грубейшую ошибку, поиски новых связей без её участия.

В это же самое время Вольтер, решивший использовать свою славу для утверждения принципов терпимости, неоднократно, в повторявших одно другое письмах, не переставал подстрекать самолюбие императрицы, делая вид, что, по его мнению, она одна и позволяет ещё надеяться на уничтожение антифилософических суеверий...

Жаждавшая славы любого рода, Екатерина тем охотнее ухватилась за эту идею, что увидела возможность употребить её для достижения реальных политических целей. Провозгласив себя покровительницей всевозможных диссидентских вероисповеданий, существовавших в то время в Польше, она сразу же снискала расположение христиан, не католиков, по всей Европе, и стала едва ли не сувереном для более чем двух миллионов польских иноверцев. Сектанты увидели в ней не только могучую правительницу сопредельного государства, но, кроме того, как бы главу их религии — и были преданы ей так же, примерно, как католики папе.

Осознав себя в этом новом качестве, Екатерина и приказала своему послу в Польше князю Репнину всячески защищать интересы иноверцев — как перед всем местным населением, так и перед королём. Король же, будучи весьма далёк по своим принципам от того, чтобы одобрить преследование кого бы то ни было, мог ответить на приказ такого рода лишь выражением готовности препятствовать любым конкретным несправедливостям и гонениям, на которые иноверцы имели бы основание пожаловаться.

Дело защиты иноверцев было предметом особенно деликатным, если учесть, что польская нация была ещё охвачена приверженностью к самому яростному католицизму; оно не могло быть, разумеется, решено немедленно, разом. Действовать следовало неторопливо, с величайшей осмотрительностью, шаг за шагом, постоянно сообразуясь с обстановкой. Князь Репнин и сам признавал, сколь основательным был бы такой именно подход — и в период между сеймами 1764 и 1766 годов мудро предпринимал в этом направлении лишь весьма умеренные меры.

Но как только в Польше прослышали, что между Россией и королём ведутся переговоры о чём-то благоприятном для укрепления веротерпимости, князья Чарторыйские немедленно выступили в роли защитников истинной веры, примешав к этому иронию по поводу недовольства королём в России из-за его предполагаемого брака с австриячкой.

Обстановка осложнялась к тому же ещё и тем, что король Пруссии, крайне раздражённый учреждением в Польше генеральной таможни (на сейме избрания, по предложению тех же Чарторыйских), не давал вздохнуть польской торговле на Вистуле, обложив каждый польский корабль пошлиной, принёсшей его казне за первый же год более 100.000 дукатов; это удвоило личную неприязнь, существовавшую между королями Польши и Пруссии.

Ну, и учитывая, что искреннее почтение к правде, которое должен испытывать каждый, пишущий об истории, требует отчёта решительно обо всех обстоятельствах, так или иначе влиявших на описываемые события, следует признать здесь, что во многих распрях в семействе короля, последствия которых не могли не сказываться на его родственниках и его друзьях, играли в ту пору роль женские страсти. Ни одна из дам не имела оснований похваляться тем, что ей удалось управлять поступками короля или выведать его секреты, но все они немало способствовали его терзаниям, возбуждая в окружении короля взаимную враждебность, гасить которую ему стоило немалого повседневного труда. Одна лишь княгиня Любомирская хорошо разбиралась в делах — её отец помогал ей в этом, — хоть и делала частенько вид, что дела её вовсе не интересуют.

II

В подобных обстоятельствах, внешних и внутренних, приблизился срок созыва сейма 1766 года, за несколько дней до открытия которого князь Репнин получил неожиданный приказ потребовать, чтобы условия существования в мирное и военное время и преимущества, которыми пользовались граждане Польши — сектанты и иноверцы, — были полностью уравнены с правами и преимуществами католиков.

Сообщая об этом приказе королю, князь Репнин признал, что он с грустью предвидит самые страшные и печальные последствия этих требований для Польши — ведь действие приказа могло быть, в сущности, безграничным...

Страстно желать чего-либо всегда было присуще Екатерине; требования безусловного исполнения своей воли отметили собою первые же годы её правления... Что же касается короля Пруссии, то он прекрасно понимал, что если существование лютеран и кальвинистов станет в Польше более лёгким, многие его подданные охотно порвут с деспотическим режимом, царившим в его государстве, и переселятся в Польшу — тогда ещё страну свободы. Но он знал столь же хорошо, как бесконечно далека ещё польская нация от какой-либо терпимости в религиозных вопросах, и предвидел поэтому с полной уверенностью, что все попытки уравнять диссидентов в правах с католиками (особенно же попытки поспешные и неумеренные) неизбежно вызовут в Польше самые бурные волнения — и тогда, гонимые страхом, в его страну вернутся не только недавно выехавшие из неё инакомыслящие, но и тот остаток диссидентов, немцев по преимуществу, что жил в прилегающих к Пруссии польских регионах. Более того, он предвидел и то, что в ходе этих событий в самой Польше произойдёт ещё большее ослабление центральной власти, что сулило Пруссии немалые выгоды. Вот почему прусский король всячески стремился выглядеть ревностным сторонником покровительства польских иноверцев со стороны русской императрицы — и её соучастником в этом деле.

В подобной ситуации королю ничего не оставалось, как написать императрице. Репнин сам посоветовал это королю, настаивая на том, что письмо должно быть выдержано в манере, которая ни в коем случае не ранила бы