Мемуары - Станислав Понятовский

самолюбие государыни, не задела бы её величия. С другой стороны, воевода Руси усиленно подчёркивал, что король скомпрометирует себя в глазах нации самым серьёзным и даже опасным образом, если не представит императрице убедительно и без прикрас все доводы, по которым её требования исполнить невозможно.

Желая выполнить оба эти совета, король и набросал нижеследующее письмо.

III

Копия письма короля — императрице от 5 октября 1766.

«Государыня, сестра моя. Стремление не сделать ничего такого, что не пришлось бы по душе вашему императорскому величеству, всегда было, вам это известно, могучей движущей силой моего поведения. Именно поэтому я не писал пока вашему императорскому величеству по делу иноверцев. Но теперь я со всей силой ощутил, что по глупости лишаю себя удовлетворения, всегда столь для меня желанного, обратиться с доверием непосредственно к дружбе вашего императорского величества, неоднократно мне выказанной. Мною движет также страх — я боюсь, что впоследствии стану упрекать себя, не способствовав всеми возможными средствами сохранению моего государства. Пусть же Небо расположит ваше внимание и ваше сердце благосклонно выслушать меня.

Величием вашей души, пожелавшей иноверцам Польши лучшей доли, и тем самым пожелавшей поднять уровень жизни во всём королевстве, руководят без сомнения принципы всеобщего благоденствия. Но степень преимуществ, которыми предполагается наделить диссидентов, должна быть определена весьма точно, чтобы это действительно привело к процветанию Польши — как того и желает ваше императорское величество.

Природа свободной страны, такой, как наша, несовместима с допущением к законодательству тех, кто не исповедует господствующую религию. Чем больше национальных свобод заключено в действующей конституции, тем более соразмерно должны действовать граждане, допущенные к движению машины, подчиняясь прямо и уважительно законам. Введение же в обиход разнообразных мнений, тем более, по такому политически острому вопросу, как религия, может лишь породить частые несообразности, весьма опасные там, где высший абсолютный авторитет, полностью олицетворяемый личностью суверена, не может предложить поправки столь же быстро осуществимой, сколь и достаточной, чтобы сгладить недоразумения.

Понять ход моей мысли поможет пример. Ни Голландия, ни Англия никак не могут быть заподозрены в том, что ими управляют предрассудки. Вместе с тем, страны эти управляются законами, исключающими из числа законодателей и из числа магистратов, представляющих исполнительную власть, всех, не исповедующих господствующую религию, ибо те же магистраты, объединившись в масштабах всего государства, способны поколебать его основы.

И если верховный совет Германии составлен из судей-католиков и не католиков, то это результат тридцати лет войны; это не трибунал республики, вроде нашей, а собрание независимых вооружённых суверенов, чьи непрерывные междоусобные войны прекрасно доказывают, что политически эти судьи никак не связаны.

Не будь я так убеждён в том, что основой своей политики вы действительно сделали великие принципы справедливости, я счёл бы излишним рассуждать на эту тему, находясь лицом к лицу с могуществом. Ваш посол предъявляет нам от вашего имени самые крайние требования и заявляет, что ваша армия готова употребить в этой стране всю власть своих шпаг, если сейм не допустит иноверцев к законодательству. Я, однако, невзирая на это, продолжаю думать, что, принуждая нас даже и самыми сильными средствами к тому, что ваше императорское величество рассматривает как наше благо, вы вовсе не предполагаете причинить нам зло.

Надеюсь, мне удалось достаточно ясно объяснить вашему императорскому величеству почему мы рассматриваем всё, что расширяет границы веротерпимости, как великое зло, к которому мы, по совести, не можем приложить руки — и мне, знающему ваше императорское величество, невозможно поверить, чтобы вы когда-либо захотели принудить кого бы то ни было сотворить нечто во зло себе самому.

То, как вы до сих пор неизменно распоряжались своей колоссальной мощью, породило политическое доверие, испытываемое по отношению к вам столькими государствами и столькими сердцами...

Это слишком драгоценное преимущество (тем более, что оно позволяет вам положительно влиять на любое другое могущество — без войн, по всей Европе), чтобы вы добровольно, без крайней необходимости его лишились.

Нет, и ещё раз нет: я не верю в то, что вы начнёте войну в Польше, что вы прикажете вашим войскам, которые здесь дислоцируются, действовать враждебно нам только лишь потому, что нация не захочет допустить иноверцев к законодательству и суду. Вы слишком справедливы для этого, ваши принципы — слишком гуманны.

После столь высоких материй, затрагивающих интересы целых наций, я вынужден упомянуть и о себе лично.

Не будет ли угодно вашему императорскому величеству бросить взгляд на моё положение? Если с момента моего избрания меня подозревали в тайных договорённостях с вами, Мадам, по вопросу об иноверцах, а люди злонамеренные осыпали меня самой отъявленной клеветой, то каким же будет общественное мнение, когда нация увидит, как ваши войска именно по этому самому поводу потребуют того, к чему все относятся с омерзением и от чего меня всегда предостерегали, как от случайности вполне возможной и даже неизбежной — хоть мне и удавалось пока сдерживать страсти, призывая к элементарной терпимости и от своего имени, и прикрываясь согласием вашего императорского величества.

Рекомендуя этой нации избрать меня королём, вы несомненно не желали сделать меня объектом проклятий. Так же несомненно и то, что вы не предполагаете сделать меня мишенью для оружия вашей армии. И я заклинаю вас учесть хотя бы, что если осуществится то, о чём сообщил мне князь Репнин, для меня не останется середины. Мне придётся или подставить себя вашим ударам, или предать мою нацию, не исполнив своего долга. Вы едва ли захотели бы видеть меня королём, будь я способен на это последнее.

Молния — в ваших руках. Обрушите ли вы её на ни в чём не повинную голову того, кто, единственный из всех, привязан к вам столь долго, столь нежно и столь искренне?»

Репнин счёл, что письмо написано в слишком сильных выражениях. Король попытался внести коррективы, оценённые, однако, как неприемлемые дядьями короля и теми членами сенатского комитета, которые всегда следовали за ними. Трижды в течение одного дня король посылал своего брата Анджея к воеводе Руси, предлагая различные исправления, причём ни одно из них не затрагивало основных аргументов — только обороты казались Репнину более приемлемыми. Но Чарторыйские упорно продолжали угрожать королю самыми яростными проклятиями всей нации, если он осмелится заменить в этом письме хоть единое слово.

Письмо было отправлено, и стало роковым.

Чарторыйские же, с этого времена, стали самым решительным образом выступать против требований императрицы в вопросах веротерпимости.

IV

Краковский епископ Солтык, видя, что те же самые Чарторыйские, что всегда