Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев

и квартеты со скрипками и этим роялем. Любительницей серьезной музыки была главным образом моя мать. Но у нас была и другая музыка, более легкая и более шумная. Отец мой и дядя Саша увлеклись игрой на трубах, причем учителями их были немцы Шрадер и Тюрмер.

Дядя Саша, адъютант Цесаревича, увлек и будущего русского Царя играть на трубе, и при дворе Цесаревича они образовали маленький человек в восемь любительский оркестрик. Припоминаю по памяти имена участников: Цесаревич (бас), принц Александр Ольденбургский, Адам и Александр Олсуфьевы, князь Прозоровский, генерал Половцев, А.А. Берс и двое немцев-учителей.

Берс, близкий родственник Льва Толстого, издавал книжку воспоминаний об этом оркестрике с общей фотографической группой всех играющих[210]. Этот маленький оркестр просуществовал до самого воцарения Александра III. Потом уже Государь не играл, а оркестр трубный перенесся сначала во дворец великого князя Михаила Михайловича; оркестр стал очень большим по числу любителей, и мой отец продолжал добросовестно участвовать и в этом разросшемся оркестре.

<Императрица МАРИЯ Федоровна[211]>

Когда летом 1916 года после нашей парламентской поездки за границу я был счастлив представиться в Киеве Императрице Марии Федоровне, и привез Ее Величеству письмо от английской королевы Александры, то Государыня ласково вспомнила давние времена своей молодости, участливо вспомнила о моей матери и отце, и вдруг задвигала в воздухе пальцами правой руки: «Et vous, vous faites comme cela?». Не поняв жеста, я изумленно проговорил: «Je ne vous comprends pas, Madame. — Mais comment, et votre père, votre oncle qui jouaient avec mon mari?”» [Не понимаю, Мадам. — Но как же, ведь Ваш отец, Ваш дядя играли с моим мужем?].

Я был глубоко тронут таким далеким воспоминанием о членах моей семьи и высказал свою благодарность Императрице приблизительно в таких словах: «Я глубоко растроган воспоминаниями Вашего Величества о моих давно умерших родителях и мне это тем более дорого, что мой жизненный опыт меня научил, как скоро в русском обществе забываются все умершие люди».

«Oh, vous avez raison! — ответила Императрица, — Et ce n'est pas non seulement les morts qu'on oublie chez nous. Moi je suis complètement oubliée!» [Да, Вы правы! — И мы забываем не только мертвых. Я тоже совершенно забыта!] и она вздохнула в грустной задумчивости. Эта реплика ее меня еще более тронула: она, русская Царица, с такою смиренною простотою приравнивает свою судьбу к судьбе моих родителей и всех нас заурядных обыкновенных смертных.

...Мои воспоминания сбивчивы и хронологически непоследовательны. Для кого я их пишу, я и сам не знаю, но мне приятно их писать и для самого себя: я чувствую, что углубление в мое далекое прошлое приводит мою душу в какую-то благотворную для нее задумчивость.

При моей непривычке к упорному труду писательства я предчувствую, что едва ли я успею хотя бы кратко обозреть всю мою долгую жизнь. Долго ли мне осталось жить? И вероятнее всего, что я моих воспоминаний не кончу. Потому-то я и тороплюсь высказывать по пути, кстати и некстати, все свои привходящие мысли. Изложу здесь все мои личные, главным образом семейные, воспоминания о Марии Федоровне (если не считать всех камер-юнкерских и камергерских).

Я никогда не был придворным, и представлялся Марии Федоровне всего три раза в жизни, но на общих приемах видал ее, как и все, немало раз. Теперь после русской катастрофы у меня к ее памяти возгрето особенно теплое чувство. Но рассказов о ней я очень много слышал и от дяди Саши и от сына его Юрия, и помню любовное отношение к ней и моих родителей. Из оставшихся ныне членов Дома Романовых одна великая княгиня Ксения вызывает во мне подобное же чувство монархического почитания и некой жалостливой нежности (так что хотелось бы иной раз и поплакать с нею?).

Мария Федоровна еще Цесаревной сразу завоевала себе общие симпатии русского общества. В этом отношении судьба ее была противоположна последней нашей Императрице Александре Федоровне. Та сразу не понравилась петербургскому высшему обществу и со своей стороны она возненавидела наше аристократическое общество[212], и душа ее обратилась к простыми русским людям, к народу.

Александра Федоровна была натура болезненная; она была сложнее и глубже Марии Федоровны. Но Мария Федоровна очаровывала своею простотою и женственной изящной приветливостью. В ней была какая-то присущая ей веселость очарования. Летом в Царском Селе она, бывало, поднимала маркизы, уцепившись руками за две веревки, и спускалась на них из окна первого этажа на землю. Ни одна клевета не коснулась ее семейной жизни, но она, по-видимому, любила флирт и чтоб за ней ухаживали.

Наш любимый и самый близкий в нашей семье дядя Саша, адъютант Цесаревича, пользовался большими симпатиями Цесаревны, которые она перенесла, став Царицею, и на его сына Юрия.

От них обоих я больше всего и слышал рассказов про Марию Федоровну.

Любимою фрейлиною Марии Федоровны была гр. А.А. Апраксина, и Мария Федоровна явно показывала свое желание их [с гр. Александром Олсуфьевым] поженить. Но этого не случилось, и мой двоюродный дядя московский Василий Александрович Олсуфьев часто повторял: «Ба-альшую ошибку сделал граф Александр, что не женился на Апраксиной: поддержал бы захудалый род».

В начале 70-х годов дядя Саша был в особенной моде при дворе Цесаревича. Об этом могу судить уже потому, что главари национальной партии, группировавшиеся около Цесаревича, К.П. Победоносцев, моряк Н.М. Баранов бывали нередко у нас в доме и семье, где жил и дядя Саша.

Женитьба дяди на графине Екатерине Львовне Соллогуб несколько отдалила его от Императрицы; как говорили «elle boudait ce mariage» [она была против этого брака], но, тем не менее, до конца жизни дяди Саши Императрица благоволила к нему, и больше она, а не Государь Александр III, как мне объяснил один «лукавый царедворец» (кн. Енгалычев). Уж одно то, что Императрица доверила дяде своего больного и любимого сына Георгия при его отсылке на Кавказ для лечения, говорило за отношения Императрицы к дяде.

Что там происходило на Кавказе, мне неизвестно; по-видимому, молодежь, а за ними и дядя, человек по характеру кампанейский, покучивала и даже от скуки и даже не в меру флиртовала там на Кавказе. Дядя играл тогда на Кавказе роль падишаха, которая ему, конечно, нравилась; хотя скука там была в Абастумане невероятная. Одна современная нам писательница издала в беженстве даже целый роман о тогдашней жизни в Абастумане, где между прочим описала нашего дядю каким-то надменным вельможею, чего в нем никогда я не замечал. Или уж он там загордел тогда