Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев

Сколько раз и настойчиво звал меня тогда погостить в Абастуман дядя. Но я, занятый своим предводительством и хозяйством в Саратове, к нему не поехал. Так же как не поехал я к двоюродному дяде Мише Горчакову, когда он был посланником в Испании и меня звал к нему погостить. Так я и не видал никогда Испании, единственной из европейской стран, а какой был случай познакомиться со всеми грандами. Теперь я жалею об этих двух пропущенных в жизни случаях.

Дядя прожил вдали от своей семьи, которая оставалась в Петербурге, чуть ли не два года. За время его отсутствия при дворе начались против него какие-то подкопы, и дядя был чуть ли не отозван оттуда. «Les absents ont toujours tort» [Отсутствующие всегда неправы], а в особенности, я думаю, при дворе. Семья дяди была ужасно обижена всем происшествием, и belle-mère [теща] дяди добрейшая старушка гр. М.Н. Соллогуб, глубокая почитательница «царей» вообще, даже она выражалась очень резко: «Qu'on a montré de l'ingratitude «crasse» envers Саша» [Выказали чудовищную неблагодарность по отношению к Саше].

Странные бывают положения при дворе. Там главную роль играет привычка к «своим». Дядя, несомненно, был «свой» человек при дворе Александра III. Но у каждого «своего», как я понимаю, есть и своя ограниченная «роль» при дворе, из которой ему не предназначено выходить.

Так, дядя Саша, любитель моря и моряков, с которыми у него образовались широкие дружественные связи, была всегда «из года в год неизменно приглашаем на самые интимные, семейные поездки в финляндские шхеры». Но никогда, как он сам мне говорил, за его 25-летнее пребывание при дворе Александра III, Государь ни разу одним словом не обменялся с ним о политике. Вот я не мог бы прослужить в таком положении! Для политики были другие люди из «правительства» — Победоносцев, министры и проч.

Мой двоюродный брат Юрий, который с детства и студентом был свой человек у великого князя Михаила и Ольги Александровны, с которым Императрица Мария Федоровна обращалась на «ты», мне рассказывал, что однажды Императрица спросила его: «Объясни мне, Юрий, студенты против нас или против правительства?».

Тот был в затруднении, что ответить. «Я думаю, что против правительства», — ответил он. «Вот мне самой так кажется: сегодня я встретила на улицах много студентов и все они мне так хорошо кланялись».

Таким образом, еще до известного словечка министра Кривошеина об обществе «мы» и о правительстве «они», Юрий мне говорил, что и при дворе «мы» — это Царская семья, «они» — это вся правительственная машина. К «мы» Царская семья присоединяла и все привычные придворные роды, искони окружавшие, отделяя их от чиновников, которые у них вместе с гражданскими придворными званиями, были в большом презрении.

Когда я однажды представлялся Государю Николаю II в Зимнем дворце, дежурным флигель-адъютантом был великий князь Андрей Владимирович. До меня к Государю вошел министр юстиции Н.В. Муравьев. Я разговорился с Андреем Владимировичем и заметил оттенок, с которым он говорил о Муравьеве, что он относил его к «они», как бы извиняясь, что он долго Государя задерживал, а меня он как бы относил к знакомому окружению «мы», противопоставляя «мы» правительству. Так мне казалось, по крайней мере, не раз при встречах с членами Царской семьи.

Итак, Мария Федоровна была еще Цесаревной любимицей петербургского общества. Эта любовь к Марии Федоровне передалась и отцу моему и моей матери в тот первый петербургский период ее выездов и полупридворной жизни. Я уже упоминал, как Мария Федоровна была у нас в доме после свадьбы дяди Саши. Мать моя к ней езжала и по делам своей патриотической школы, кроме придворных балов.

Я лично представлялся Марии Федоровне три раза в жизни. В первый раз при отъезде уполномоченным на Японскую войну. Это единственный раз, что я был в мрачном и пустынном, как мне показалось, Гатчинском дворце Императора Павла. Свидание было не длинное. Мария Федоровна не произвела на меня впечатления своим видом: не высокая, не нарядная, не молодая, обыкновенная дама, не красивая и не величественная. Но вот она со мною поговорила и потом сказала: «Подождите немного», и пошла что-то искать в ящиках своего письменного стола.

Вернувшись, она что-то маленькое скрывала в руке: «Я хочу вас благословить». Я встал на одно колено, и она меня благословила самым обыкновенным крошечным кругленьким медным образком Божьей Матери. Это так было для меня неожиданно, что в одну минуту всё у меня внутри переменилось к ней, и я носил этот образок на крестильном крестике еще с другими двумя для меня благословениями, пока всё это не снесло с меня во время катанья в Рагузе светлой прозрачной лазоревой водою Адриатики.

Второй раз я представлялся Марии Федоровне по возвращении из короткого Японского плена. Она говорила мне за мир с Японией, о чем я уже упоминал в своей памятке об Императрице. Так же как и о последнем посещении моем вдовствующей Царицы в 1916 году в Киеве я упоминал там же.

Этот мой визит мне очень памятливый. Императрица через телефон Шервашидзе желала пригласить меня на пароходную прогулку по Днепру... Но П.М. Кауфман сказал по телефону, что я не могу поехать, т. к. я отправился в баню... Благодарная запись моя обо всем этом доказывает, что монархические чувства во мне гнездились в глубине души крепко, очевидно, унаследованные от предков, служивших царям, «по прямизне», как и мой дедушка Василий Дмитриевич.

<Типы у Тургенева и Толстого>

Тургенев в самом конце 50-х годов в Риме посещал живших тогда в Риме семью дедушки Василия Дмитриевича и думаю, что и молодых моего отца и мать он где-то видел за границею около того же времени. Тургенев в своем умном романе [«Дым»] окарикатурил тогда и наши революционные заграничные кружки и еще больше окарикатурил (чтобы искупить свою вину перед левыми) молодых генералов эпохи 60-х годов Произошла какая-то «тенденциозная» стилизация, но общие черты были намечены верно, хотя и утрировано, что вредит художественности. Но главная пессимистическая мысль о русском образованном обществе — «дым, дым, дым» — теперь, увы, оправдалась событиями.

Художники никогда не списывают фотографические снимки с натуры, но «компилируют» по категориям сходства свои «типы». Нескольких знакомых из одной категории художники «толкут в одной ступе» и из смеси вылепливают тип. Так выражалась Софья Андреевна Толстая, говоря, что Лев Николаевич истолок ее и сестру ее Кузьминскую и сделал из них