Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев

Чуть ли не на другой или третий день мы мальчики вместе с нашими воспитателями, купив себе альпийские палки, бросились делать восхождения на ближайшую гору «Rocher de Naye». Но мы ошиблись как-то с пути и попали на «Dent de Merdasson». Бедный Вася, не такой энтузиаст, как мы, и может быть еще слабый после болезни, поднявшись на самый «Dent» и остался один ждать нашего возвращения.

Какая радость, какая гордость, когда мы достигли вершины! Всё озеро перед нами, как на географической карте с городками и местечками на берегу; людей совсем не видать, пароходики кажутся какими-то мухами; тишина, простор и широкая панорама гор. Насладившись видом, мы бегом стали спускаться к оставшемуся на пол-горе брату. И как он, бедный, горевал и раскаивался, что не пошел с нами.

Второе наше восхождение было еще выше, на обрывистый хребет «Bocher de Naye», где находился уже в то время маленький скромный отельчик для завтрака туристов. Лет 20–25 назад я поднялся на «Bocher de Naye» уже по электрической железной дороге. Нашел там новый, большой отель: но уже вся поездка не доставляла мне и малой же доли прежнего очарования.

Горы Савойи на противоположном берегу, широкий вход в долину Роны, и, как двое часовых у входа. «Dent du Midi» и «Dent du Morte» и при последующих моих посещениях произвели на меня впечатление красивейшего уголка из всего виденного мною на земном шаре.

Из Vevey мы поехали на дилижансе в Interlaken и там поселились в маленьком пансионе, на окраине городка, против самой красавицы, дивной, белоснежной, многоглавой Jungfrau. Новое очарование, новые наши восторги от этой красивейшей из швейцарских гор. Погода была в Интерлакене чудная, и вечерние солнечные освещения Юнгфрау производили неотразимое впечатление.

Я два раза проезжал по Дарьяльскому ущелью и оба раза мне не удалось увидеть Казбека, всегда закутанного облаками. Кавказские горы вас давят своею громадностью, но общее впечатление какой-то мрачной, пугающей дикости — что-то сатаническое, инфернальное и не радостно-божественное, как Швейцария. Над Кавказом летают лермонтовские демоны, всё в мире проклинающие, а над Швейцарией с ее рододендронами, с ее светлыми chalets и мирными жителями, с ее стадами серых красивых коров, мелодично звенящих своими колоколами на ярко-зеленых пастбищах, витает сонм ангелов, славословящих Творца. Так бы я сравнил Швейцарию с Кавказом.

После Интерлакена мы поехали в Люцерн; поднимались по железной дороге на гору Bigi с ее знаменитым видом на панораму гор. Из Люцерна в дилижансе мы поехали по пути, которым шел Суворов через Чертов мост на перевал Сен-Готарда. Там посетили монастырь почти необитаемый, и я, страстный любитель собак, был разочарован, увидевши вместо ожидаемых красавцев сенбернаров каких-то довольно обыкновенных, лохматых псов.

Спустившись в Италию, мы проехали, на пароходе по какому-то озеру [Lago di Garda] и остановились на день-два в Милане, где мы застали невыносимую жару, мучившую нас. Впечатлительность с путешествия притупилась. Восторги наши прошли и, приехав в Венецию, среди жаркого лета, мы, дети, уже не восхищались этим городом и нам даже не очень понравились эти вонючие каналы, в грязной воде которых плавали дохлые кошки и, помнится, даже поросята.

Но веселый плац Св. Марка и купанье в Лидо нам понравились. Потом мы вернулись, нагруженные впечатлениями, в наше милое родное подмосковное, в село Никольское. Этим и закончилось эта светлая страница конца моего детства или начала моего отрочества, уж не знаю, как определить 12-й год жизни ребенка. Но по развитию я был тогда уже отрок, ибо меня «форсировали» в развитии.

Вспоминаю я и восторги матери перед швейцарской Республикой и как кучер нашего дилижанса сидел у нас в гостиной с прощальным визитом.

<Музыка и театр в Петербурге>

Зиму 74–75 годов мы как обычно проводили в Петербурге, и уже мы начали с братом серьезно проходить дома гимназический курс. А старший брат Вася начал форсированно готовиться, чтобы весною выдержать вступительный экзамен в шестой класс 3-й, самой классической петербургской гимназии. Это была наша последняя зима в Петербурге.

В 1875 году в нашей семье произошли два события: одно праздничное, — наш любимый дядя Саша, младший брат отца, женился на нашей по матери троюродной сестре Китти Соллогуб и этим оторвался от нашей семьи.

Другое событие, 3 июня 1875 года было первым горем, посетившем нашу семью, произведшим в нашей матери глубокий перелом и сделавшим поворот и во внешней и во внутренней жизни нашей семьи, оторвавший нас от Петербурга и от всей той традиционной среды, среди которой мы, дети, жили. Умер скоропостижно, проболев всего три дня скарлатиной, наш бедный брат 16-летний красавец Вася.

Но прежде чем перейти к этому событию в нашей семейной жизни, остановлюсь еще на некоторых воспоминаниях о нашей жизни в Петербурге, до моего 13-летнего возраста.

*

Во многих семьях избегают возить детей в театр, оставляя волнения театра до юношеского возраста. Система в нашей семье была иная, как мне кажется, более правильная: в первый раз я был в театре лет девяти и потом нас возили раза четыре-пять в год в театры, и поэтому мы уже не так рвались к театру и не так от него сходили с ума, как, например, наш двоюродные брат и сестра Всеволожские, которые начали посещать театры только в возрасте юношеском. И в душевной жизни, как и в телесной, предохранительные прививки полезны от излишней восприимчивости к увлечениям, доводящим до болезней.

В первый раз я был в театре на «Жизни за Царя» и пела «Ваню» знаменитая тогда Лавровская. Это было, я думаю, в 1872 году в Петербурге в Мариинском театре. Дети гораздо более чутки на обоняние, чем взрослые, и у меня детские воспоминания о театре связывались с каким-то неприятным кисловатым запахом театральной залы.

Одной из первых пьес, которую я видел, была «Смерть Иоанна Грозного» в Александрийском театре с актером Нильским в заглавной роли. Почему-то над Нильским наш воспитатель Дуброво смеялся, а Толстой, помнится, одобрил его игру. Мне страшно нравились молодые красивые бояре (Борис Годунов) в их парчовых нарядах. Затем я видел лет 12-ти «Ревизора» с Самойловым в маленькой роли старого служаки-капитана. Еще я смотрел игру Самойловой и только что выступившей Савиной в прекрасной пьесе Островского «Трудовой хлеб». Это было, я думаю, осенью 1874 года.

Театральные афиши с тех пор меня страшно занимали. Вообще театры, а особенно опера в 70-х и 80-х годах имели гораздо большее значение, чем в XX веке,