Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга I - Константин Маркович Азадовский

(другое название – Курсы сибиреведения). Сохранился написанный его рукой список лекторов (26 человек), приглашенных к работе курсов[87]. Одновременно он предложил 12-часовой (6 лекций) спецкурс под общим названием «Изучение русской народности в Сибири», основное содержание которого сводилось к следующим темам: «Вопрос о русской народности в Сибири. Постановка вопроса и его изучения. Путешественники XVIII века. Воззрения Щапова и их роль в истории вопроса. П. Ровинский. Д. Анучин. Изучения последних лет. Эпическая традиция в Сибири. Современные задачи изучения. Роль школы в деле собирания и изучения памятников народной словесности в Сибири. Методические указания для записи и собирания»[88]. Этот план вполне отражает интересы и занятия М. К. 1913–1920 гг.

Курсы «родиноведения» начали свою работу 1 марта 1920 г. и продолжались в течение трех месяцев. Что же касается Сибирского научного кружка, то его деятельность прекратилась в конце 1922 г.[89]

Второй учебный год в Томске оказался для М. К. столь же напряженным, сколь и насыщенным. Он все еще не чувствовал себя окрепшим после перенесенного им год назад сыпного тифа. Сказывались, кроме того, плохое питание, переутомление и общая нервозность жизни в первые месяцы после возвращения большевиков. Из Иркутска же приходили отчаянные письма от Надежды Павловны. 14 марта 1920 г. она сообщала мужу, что служит в одной из лабораторий Химико-бактериологического института «в качестве машинистки и конторщицы по приему и выдаче анализов» и что из ее попыток посещать занятия в Иркутском университете (открылся осенью 1918 г.) «ничего не вышло» (90–34; 9 об.).

В том же письме содержатся строки, отражающие катастрофическую ситуацию периода Гражданской войны в Сибири:

Неужели правда то, что говорят у нас про Томск, неужели действительно такой голод, что так свирепствуют эпидемические болезни и Томск объявлен городом смерти? Эти слухи все упорнее и упорнее распространяются по городу, и вот я уже два дня сама не своя! Что же будет дальше! Чем и когда все это кончится! Милый, любимый мой, родной, когда же мы увидимся, наконец, ведь всякому терпению есть предел. Неужели ты не бросишь этот Томск и не вырвешься из него, каких бы это тебе трудов не стоило: ведь чем дальше, тем все труднее и труднее вырваться и приехать. <…>.

Разговоры о Томске приводят меня в отчаяние и наводят на самые безотрадные мысли. У нас в Иркутске ожидают в скором времени самый настоящий голод и усиление эпидемических заболеваний. Так все это грустно и безотрадно печально (90–34; 9–10).

Весна 1920 г. действительно была безрадостной. К тяготам повседневной жизни добавлялась неутихающая тревога относительно оставленных им книг и бумаг. М. К. мечтал о поездке, хотя бы кратковременной, в Петроград. В апреле 1920 г. он писал Б. Л. Модзалевскому:

Дорогой Борис Львович пользуюсь одной из редких у нас оказий, чтобы послать весточку о себе, в надежде получить что-либо и от Вас[90]. Ведь два года полной оторванности от Питера, полного неведения обо всем и представления обо всем, б<ыть> м<ожет>, преувеличенно в мрачных тонах. Впрочем, теперь и нам живется несладко. Стремлюсь хоть на лето вырваться на месяц в Питер: навести справки о своих книгах и рукописях – боюсь, что все погибло, по крайней мере, с своей квартиры никаких известий не имею. Книги мои остались ведь у переплетчика Карпова, а рукописи в сейфе. Спокоен только за ту часть рукописей, к<ото>рая лежит у Вас. За это время напечатал две работы по сибирской библиографии, готовлю третью[91]. Горячо жму руку[92].

Однако вырваться из Томска в Петроград летом 1920 г. не удалось. Семейные обстоятельства заставили М. К. вновь отправиться в Иркутск. Поездка была оформлена как служебная командировка в Иркутскую губернию и Забайкальскую область «для собирания материалов по народной словесности в Сибири» сроком с 15 мая по 20 августа 1920 г.[93] Историко-филологический факультет поддержал составленное М. К. прошение, Томский губревком выдал командировочное свидетельство, а ректорат – удостоверение, содержавшее просьбу «к учреждениям и должностным лицам: оказывать содействие М. К. Азадовскому в исполнении данного ему факультетом поручения»[94].

14 мая 1920 г. М. К. сообщал Т. Э. Степановой (из Томска):

…собираюсь в Иркутск. Целыми днями приходится бегать, устраивать дела, получать пропуски и пр. и пр. <…>

Томский Университет, пожалуй, является единственным теперь в России, где идет планомерная, налаженная работа и где общая разруха менее всего отозвалась на Университете. Особенно хорош здесь ист<орико>-филологический факультет. Правда, и здесь мы начинаем чувствовать голод, мало-помалу и здесь исчезают продукты, и цены стремятся догнать питерские (молоко уже 600–700 руб. четверть и т. д.), – но все это страшно разве нам сибирякам, а никак не столичным жителям. <…>

Я сейчас работаю в Университете в качестве преподавателя (доцента по старой терминологии), работаю в Институте Исследования Сибири, одно время руководил Сибирским кружком студентов, но по недостатку времени должен был отказаться.

Очень много времени отнял у меня сыпной тиф. Я прохворал как раз то время, когда заниматься можно было продуктивнее и когда можно было бы и книжки печатать. Впрочем, кое-что за эти два года все-таки успел напечатать – но исключительно по библиографии Сибири, – другие работы все еще лежат и неведомо когда дождутся счастья увидеть свет Божий. Впрочем, во всем есть и своя выгодная сторона. Благодаря болезни я получил длительный отпуск и провел лето в дивном месте на берегу Байкала, – и хотя это было лето – летом сплошного лодырничества, все же оно является одним из лучших в моей жизни.

В этом письме М. К. привлекает внимание биографическая деталь: в мае 1920 г. он уже называет себя доцентом. Каким образом «старшему ассистенту» удалось подняться на более высокую ступень?

Весной 1920 г. (еще до своего отъезда в Иркутск) М. К. пришлось держать магистерский экзамен. В Петрограде, не имея времени, он постоянно его откладывал. В первый год пребывания в Томске ему это также не удалось или, скореее всего, не понадобилось, поскольку декретом Наркомпроса от 1 октября 1918 г. магистратура была отменена. Трудно сказать, какие именно соображения подтолкнули М. К. к сдаче магистерского экзамена. В свое время эта формальность открывала дорогу к званию приват-доцента, но и само звание было теперь также упразднено.

Десять лет спустя, 26 января 1930 г., М. К. обратится к своему знакомому, профессору П. С. Богословскому[95] со следующей просьбой:

Мы с Вами примерно в одно время