Вольная русская литература - Юрий Владимирович Мальцев

обвинила автора в том, что он написал антипатриотическую книгу, направленную против русского народа.

«Август Четырнадцатого» – это лишь первая часть огромной многотомной эпопеи о русской революции, этой «главной теме нашей новейшей истории»[217]. Книга задумана Солженицыным уже очень давно, еще в 1936 году, и он понимает ее «как главный замысел своей жизни» (стр. 572). Поэтому всякое категорическое суждение об «Августе Четырнадцатого» пока что преждевременно, и многие недостатки этой книги (как, например, некоторый схематизм многих персонажей, пока что еще только намеченных, так сказать, «наметанных») объясняются именно тем, что это лишь начало большого труда, и автор здесь еще только набирает дыхание. Но уже эта первая часть вызвала огромнейший интерес русской публики.

В самиздате вышел целый сборник читательских отзывов – «Август Четырнадцатого читают на родине». Этот интерес объясняется очень сильным в сегодняшнем советском обществе стремлением узнать правду о недавней русской истории, правду, сокрытую в секретных архивах и библиотеках и подмененную фальсификациями советской пропаганды. Через узнавание и понимание недавней нашей истории люди надеются прийти к пониманию сегодняшних проблем. «В оцепенении стоим мы перед открывшимся нам кровавым кошмаром недавних десятилетий, – пишет один из читателей, – всё существо наше потрясено болью, стыдом, отчаянием, мы проклинаем этот страшный мир, мы отрекаемся от него, и заодно отрекаемся и от всей нашей истории, пришедшей к такому горькому результату. Но большинство из нас бессильно понять, что именно привело нас к нему, ибо основное условие такого понимания – историческая память и историческое чувство – у нас отсутствует, <…> нас приучили слепо доверять плоскому принципу “исторической неизбежности”, <…> тема исторического беспамятства вырастает в моем сознании до размера национальной катастрофы, в преддверии которой, несмотря на начавшееся пробуждение, всё еще стоит наша страна. Мы должны понять <…>, что обретение памяти для нас сейчас равносильно обретению исторического будущего. <…> Ни одна из проблем, стоящих сегодня перед очнувшейся русской мыслью, не может быть ни разрешена, ни даже правильно поставлена без учета нашего тяжкого исторического опыта»[218].

Солженицын как раз и ставит себе задачу – осветить прошлое России. Но задача эта двойственна и в двойственности этой противоречива, она означает: во-первых, восстановить факты, во-вторых, осмыслить взаимосвязь этих фактов, степень их важности, распутать клубок причин и следствий. Решить первую задачу в форме художественного произведения многим кажется невозможным. Восстановить давно ушедшее во всей зримой полноте не по силам, быть может, никакому гению. И исторический роман, возможно, – это всегда лишь проекция настоящего в прошлое (как отмечалось многими критиками, в «Войне и мире» Толстой изобразил современное ему общество, а не общество времен Наполеона и Александра Первого). Кроме того, восстановление фактов предполагает уже их отбор и их расстановку, то есть делает вторую задачу – анализ и осмысление – не итогом, а предпосылкой. Какое решение этих двух задач даст Солженицын, судить пока что преждевременно. Можно лишь отметить, что введение обзорных (документальных) глав и монтаж печатных материалов того времени представляют, пожалуй, удачный и верный ход. Художественному, картинному изображению должен помогать «киноэкран», но эффективность этого приема (по крайней мере, в этой первой части эпопеи), на наш взгляд, весьма спорна. Несомненной художественной удачей представляется образ генерала Самсонова, он вырисовывается здесь как трагическая, почти шекспировская фигура.

Что касается второй задачи – анализа и осмысления, то уже в этом первом «узле» эпопеи намечены некоторые основные концептуальные линии. Солженицын полемизирует как с историческим фатализмом Льва Толстого – после того как горсточка сплоченных фанатиков, захватив власть (в момент революции в России, стране со стопятидесятимиллионным населением, большевиков было всего несколько тысяч человек), радикальным образом изменила лицо России и, в конечном счете, всего мира, трудно уже согласиться с тем, что воля отдельных людей тонет в стихии истории, – так и с фатализмом марксистского исторического детерминизма.

Солженицын указывает на личную ответственность каждого и на значение индивидуальной свободы. «…Если бы жизнь личности действительно определялась материальной средой. Это бы и проще: всегда виновата среда, всегда меняй среду. <…> Но еще есть и духовная жизнь отдельного человека, а потому, хоть и вопреки среде, личная ответственность каждого

– за то, что делает он, и что делают при нем другие. <…> Ведь вы могли помочь, могли помешать, могли руки умыть», – говорит профессор Андозерская революционно настроенным студентам (стр. 504). Но у них на это готовый ответ: «Мы – молекулы среды» (стр. 504).

Солженицын сталкивает эти два мировоззрения, которые при своем развитии приводят к парадоксальным, на первый взгляд, результатам: исторические детерминисты стремятся к активным действиям, делают революции, а персоналисты испытывают отвращение к революции. «Разумный человек не может быть за революцию, потому что революция есть длительное и безумное разрушение. Всякая революция прежде всего не обновляет страну, а разоряет ее, и надолго. И чем кровавей, чем затяжней, чем больше стране за нее платить – тем ближе она к титлу Великой» (стр. 536).

Это противоречие есть следствие кардинально различных исходных предпосылок. Материалисты-марксисты считают, что им известны законы истории, что они могут «научно» предвидеть будущее, и отсюда искушение «делать» это будущее, искушение, входящее в противоречие с собственной детерминистской концепцией. Персоналисты же считают, что: «лучший [общественный] строй не подлежит нашему самовольному изобретению, <…> законы истории, может быть, нам вовсе не доступны. Во всяком случае – не на поверхности, где выклюет первый горячий умок. Законы лучшего человеческого строя могут лежать только в порядке мировых вещей. В замысле мироздания. И в назначении человека» (стр. 376–377).

Внешнему поверхностному устроению, да к тому же проводимому насильственно за счет чужой крови, Солженицын противопоставляет медленное созидание, основывающееся на любви к жизни и на почтительном сосредоточенном вдумывании в тайну человека и его предназначения. Солженицын напоминает о бурном экономическом развитии России в начале века, забытом и затемненном пропагандой «успехов социализма», и с симпатией рисует образы таких тружеников и созидателей, как инженер Ободовский, вынужденных жить между двух огней, между правым и левым экстремизмом, толкающими по очереди Россию в пропасть. «С этой стороны – черная сотня! С этой стороны – красная сотня! А посредине десяток работников хотят пробиться – нельзя! Раздавят! Расплющат!» (стр. 539). Не в том ли беда вся была, что работников всего лишь «десяток», а остальные – либо революционеры, либо жандармы? – задает нам вопрос Солженицын, мучимый болью за Россию.

Любовь к России, к русскому мужику, к русскому человеку вообще, к родине в этой книге прорывается как доминирующее чувство, но это не мутный мистический национализм и не животная привязанность, а очень светлое возвышающее поэтическое чувство. Патриотизм Солженицына,