Вольная русская литература - Юрий Владимирович Мальцев

триумф – третьего не дано. Эта дилемма особенно четко вырисовывается Солженицыным в диалектике счастья-несчастья и свободы-несвободы. Парадоксальным образом самым свободным человеком оказывается утративший всё заключенный. Инженер Бобынин спокойно и бесстрашно отвечает грозному всемогущему министру госбезопасности Абакумову (зловеще предупреждающему: «Если я с вами мягко, так вы не забывайтесь…»): «А если бы вы со мной грубо – я б с вами и разговаривать не стал, гражданин министр. Кричите на своих полковников да генералов, у них слишком много в жизни есть, им слишком жалко этого всего. <…> У меня ничего нет, вы понимаете – нет ничего! <…> Свободу вы у меня давно отняли, а вернуть ее не в ваших силах, ибо ее нет у вас самого. Лет мне отроду 42, сроку вы мне отсыпали 25, на каторге я уже был, в номерах ходил, и в наручниках, и с собаками, и в бригаде усиленного режима, – чем еще можете вы мне угрозить? Чего еще лишить? <…> Поймите <…>, что вы сильны лишь постольку, поскольку отбираете у людей не всё. Но человек, у которого вы отобрали всё, – уже не подвластен вам, он снова свободен» (стр. 118–119).

Так же диалектично и зыбко счастье. Полковник Яконов со своей «превосходной квартирой», со всем своим благополучием и всеми своими привилегиями и майор Ройтман со своим семейным счастьем мучимы неуверенностью, страхом всё потерять. Несчастный же узник Нержин в легкой беспечности, в светлом душевном спокойствии как раз и находит подлинное чувство счастья, и даже Руська Доронин, уезжающий в тюрьму на следствие с окровавленным лицом, но в приподнятом настроении, довольный и гордящийся самим собою, быть может, намного счастливее тех, кто его будет допрашивать.

Таким образом, и в этом романе Солженицына пружинами действия, столбами, на которых зиждется концепция романа, опять оказываются нравственные категории. Это вовсе не значит, что романы Солженицына нравоучительны и что сам он – моралист (в худшем, низком смысле этого слова). Просто он считает, что вне нравственности немыслимо рассматривать и описывать жизнь людей и общества, как немыслима жизнь людей без воздуха. «Серьезными, научными теперь признаются лишь те исследования обществ и государств, – пишет Солженицын, – где руководящие приемы экономический, статистический, демографический, идеологический, двумя разрядами ниже – географический, с подозрительностью – психологический, и уж совсем считается провинциально оценивать государственную жизнь этической шкалой. <…> Почему оценки и требования, так обязательные и столь применимые к отдельным людям, семьям, малым кружкам, личным отношениям – уж вовсе сразу отвергаются и запрещаются при переходе к тысячным и миллионным ассоциациям? <…> Не может человеческое общество быть освобождено от законов и требований, составляющих цель и смысл отдельных человеческих жизней. <…> какие чувства преимущественно побеждают в людях данного общества – те и окрашивают собой в данный момент всё общество, и становятся нравственной характеристикой уже всего общества. И если нечему доброму будет распространиться по обществу, то оно и самоуничтожится или оскотеет от торжества злых инстинктов, куда бы там ни показывала стрелка великих экономических законов»[210].

Нержин на своем пути страданий, испытаний и тяжких раздумий приходит к выводу: «Цели общества не должны быть материальны! <…> Форма собственности имеет значение десятое, и неизвестно какая лучше <…> (это, насмотревшись на социалистическую собственность) – прогрессом я признал бы не материальный избыток, а всеобщую готовность делиться недостающим!»[211]

Выход из того тупика, в который зашло советское общество, герои Солженицына, как и сам Солженицын, видят не в социально-экономических преобразованиях («Социально-экономическими преобразованиями, даже самыми мудрыми и угаданными, не перестроить царство всеобщей лжи в царство всеобщей правды: кубики не те»[212]) и не в революционном перевороте («Устранение привилегий – задача нравственная, а не политическая. <…> У нас их уже свинцом и огнем “запрещали”, но из-под руки они тут же поперли опять, лишь хозяев сменили. Привилегии устранимы только всеобщею перестройкой сознания, чтоб они для самих владетелей не манящими стали, а морально отвратительными»[213]), а в перевороте внутреннем, в «нравственной революции» («Поворот к развитию внутреннему, перевес внутреннего над внешним, если он произойдет, будет великий поворот человечества, сравнимый с поворотом от Средних веков к Возрождению. Изменится не только направление интересов и деятельности людей, но и самый характер человеческого существа, тем более – характер человеческих обществ»[214]).

Этот «перевес внутреннего над внешним» в самих произведениях Солженицына можно лучше увидеть, если сравнить их с другими книгами о лагерях, с рассказами Шаламова, например, или с романом Татаринцева. Там – страшная, документально регистрируемая действительность, испуг и уныние, усталость и безнадежное неверие в то, что этот ужас можно чем-то остановить, падение человеческое – чем-то нейтрализовать. Беспощадный реализм этих книг не оставляет никаких иллюзий, никаких надежд.

Реализм же Солженицына более напоминает «реализм» Средневековья. Л. Ржевский называет его «знаменательным реализмом»[215], а М. Окутюрье «эпическим реализмом» (в отличие от реализма «анекдотического»)[216]. Реализм, который старается идти дальше видимой оболочки вещей и угадывать их более глубокий смысл, старается не только описать мир, но и понять его. Это не значит, что Солженицын не способен рисовать сочные живые картины жизни: в его романах, в частности в «Круге первом», на котором мы остановились, есть изумительные страницы, на уровне величайших образцов «картинного» реализма: арест и «обработка» Иннокентия Володина на Лубянке, например, или свидание Нержина с женой в тюрьме.

После того как роман «В круге первом» стал широко ходить в самиздате и был опубликован за границей, советская печать начала атаку против Солженицына. Но тщетно мы будем искать в советских газетах и журналах критический анализ произведений Солженицына, аргументированные возражения или хотя бы ясное указание на то, что именно советская печать считает в них неприемлемым. То была организованная кампания клеветы и травли. Журналисты в своих статьях и партийные пропагандисты на собраниях говорили о том, что Солженицын – шизофреник и его надо посадить в сумасшедший дом; что он сидел в лагере не как политический заключенный, а как уголовный преступник; что он был в плену и сотрудничал с немцами; что он родился в богатой дворянской семье и испытывает врожденную, инстинктивную ненависть к советской власти, и тут же в прямом с этим противоречии – что он еврей и что его настоящая фамилия Солженицер и т. д. Но до полного абсурда эта пропаганда дошла, когда появился роман Солженицына «Август Четырнадцатого». В этом исключительном по силе патриотического чувства произведении, проникнутом огромной любовью к России (сравнимом в этом смысле разве лишь с «Войной и миром» Толстого), советская пресса нашла прославление германского оружия и