Дневники, 1915–1919 - Вирджиния Вулф

прочит ей победу[970]. Отмечу здесь, что во вторник 29 октября я купила новый аккумулятор; работает он пока просто замечательно.

3 ноября, воскресенье.

В пятницу вечером я отправилась ужинать к Арнольд-Форстерам, отчасти, как мне кажется, чтобы избежать лекции мистера Сеймура Кокса[971] о секретных договорах[972]; ничего нового он, по-моему, не скажет. Кэ с Уиллом живут прямо за офисом редакции «Spectator[973]» в одном из расположенных полукругом домов, внутри которых довольно шумно, несмотря на что стоят они в стороне от дороги[974]. Уилл жил там до женитьбы. В свете газовой лампы он после болезни выглядел необычайно маленьким, осунувшимся, бледным и уже немолодым. Он напоминает мне одну из тех старушек с пожелтевшими волосами и румянцем на щеках, чей возраст, однако, можно сосчитать по многочисленным морщинам, изрезавшим обтягивающую кости плоть. Характер и манеры Уилла выставляют его не в лучшем свете. Он производит впечатление очень резкого, довольно раздражительного и озлобленного человека. Думаю, все это в значительной степени передает его брюзгливый тон и маленькое угловатое тело, дергающееся при волнении и уж точно не демонстрирующее решительность. Еще мне не понравилось бледно-кислотное оформление комнаты, лавандовые стены и одна увядшая белая роза на их фоне; не понравилась и его замысловатая, чересчур эмоциональная картина с изображением холмов. Казалось, ей не хватает тепла, глубины и содержания. Возможно, все это не очень важно. У Уилла принципы современного мужа: свобода и независимость для жены, — и все довольны. Принципы тоже имеют значение. Кэ с ним будет счастлива. Мы очень оживленно беседовали. Думаю, мне совсем не нравится вкус Уилла в книгах, его сленг и то, чем он восхищается, но меня порадовало его волнение по поводу вестника военного министерства. Подозреваю, у Уилла способный, возбудимый и довольно лихорадочный ум, который взялся писать картины из принципа, но даю свою мудрую голову на отсечение, что он никогда не нарисует ничего хорошего[975].

Субботний день мы довольно типично провели в Хампстеде: Л. пошел к Маргарет, а я к Джанет. Уже в который раз я навещаю ее в той зеленой неубранной комнате с уродливыми картинами. Как хорошо мне запомнился доброжелательный взгляд покойного мистера Кейса[976], изображенного на желтой бумаге молодым, с небольшим румянцем на щеках и более высоким, чем он был в жизни, — портрет в золотой раме кисти покойного мистера Ричмонда[977]. Привычные фотографии молодых солдат, и наброски, и книги Джанет, которые, кажется, никогда не будут прочитаны, и греческий словарь с торчащей из него закладкой. Еще есть Диана [вероятно, кошка], которая обычно требует много внимания, но теперь исправляется. Эмфи бесцельно входит, бродит по комнате, а затем выходит. Подают чай. Меня заставляют пробовать и есть все подряд. Расспрашивают о масле и угле. Вчера Эмфи показала мне новый вид денатурированного спирта, который можно купить лишь в Хайгейте[978]. Беседу весьма разнообразил Мистер Маршалл [неизвестный] — ухоженный джентльмен средних лет из Хампстеда, заявивший о своем желании править всем миром и страхе, что вместо этого править им будет Америка. Вот что делают с людьми передовицы «Times». Но он оказался еще и болтливым старым сплетником; они с Эмфи обсуждали дома без света, незнакомых приезжих, деревья, которые нужно спилить, ожидающие мистера Голсуорси[979] автомобили и приготовления к открытию YMCA[980]; слушать их — все равно что читать «Крэнфорд[981]». Потом они ушли, и Джанет заговорила со мной о литературе, из-за чего я впала в легкое уныние. Она сказала, что написано так много романов, но ни один из них, совершенно очевидно, не является «бессмертным». Полагаю, я приняла это на свой счет, к тому же она пыталась убедить меня написать биографию Бэзила Уильямса[982]. Думаю, я была подавлена не только вопросами касательно моих собственных книг, но и душком затхлой морали. Никто из нас не соответствует ожиданиям: ни Литтон, ни Форстер, ни кто-либо другой, — и, помимо этой вполне безобидной критики, я чувствовала, будто разговариваю с тем, кто, кажется, хочет, чтобы вся литература стала академичной, достойной, безопасной и приличной. Я была вынуждена настаивать на поиске не морали, красоты или реальности, а собственного пути в литературе, но это немного встревожило и усилило напор Джанет, как будто она что-то упустила. Где я взяла то? Как объясню это? Сошлись на одном отрывке из Софокла, но поскольку она дополнила его цитатой из «Короля Лира», то мы, по-видимому, все же говорили о разных вещах. Джанет требовала объяснить ей, что именно я имею в виду, но, конечно, ничего не вышло, и в конце концов она сказала, что, возможно, начинает понимать меня — после стольких-то лет чтения древних греков! Разумеется, я была подавлена ее возрастом и какой-то нестабильностью, а также подспудной критикой «По морю прочь» и намеком на то, что мне лучше заняться чем-то еще, кроме художественной литературы. Теперь это кажется ерундой, но хотела бы я иметь лекарство, дабы принимать его после подобных встреч, которые непременно случаются раз в месяц у любого человека. Проклятие всей жизни писателя — так сильно желать похвалы и быть низвергнутым упреками или безразличием. Единственный разумный выход — помнить, что писать у меня получается лучше всего, а любая другая работа кажется пустой тратой жизни, что я в целом получаю от этого бесконечное удовольствие и около £100 в год и что некоторым людям нравятся мои тексты. Из всего этого, однако, Джанет признала бы только любовь к работе и сказала бы, что ее друзья «состоялись» лишь в жизни, а не в искусстве.

4 ноября, понедельник.

Поскольку я вернулась из Клуба и жду Л. (который отправился на встречу с мистером Хокинсом [неизвестный] из Темпла[983]), мне лучше унять свою раздраженность при помощи пера и чернил. У меня есть малахитовая ручка, напоминающая зеленые кораллы. Я не получила ни строчки из Чарльстона, как будто меня сослали в Ковентри[984], хотя, полагаю, переписка между Клайвом и Мэри продолжается, и не могу отделаться от гнетущих мыслей о том, что холодность Джанет отразилась на последних страницах моего романа. Однако теперь депрессия принимает целительную форму ощущения полной уверенности, что вся моя деятельность не имеет никакого значения, а, следовательно, я могу позволить себе удовольствие и безответственность одновременно; не уверена, что счастье от подобного состояния меньше, чем от похвалы. По крайней мере, бояться нечего, а само удовольствие от писательства кажется исключительно чистым. Оно настолько