Дневники, 1915–1919 - Вирджиния Вулф

подлинное, что никакой ледяной душ чужого мнения не сможет его испортить. Похвала? Слава? Мнение Джанет из лучших побуждений? Какая все это ерунда!

Я постоянно думаю о разных способах управления сюжетом, представляю бесконечные варианты, вижу жизнь, когда иду по улицам, как огромную непрозрачную глыбу материала, который я должна перевести в языковую форму. (Огонь Лотти требует ухода, словно умирающий котенок. Теперь это мой огонь, ибо ее, разумеется, погиб, а мне понадобилось 25 минут, чтобы между углями снова вспыхнуло пламя.) Между делом я много думала о своей меланхолии в связи с надвигающейся старостью. Учитывая, как Джанет восприняла некоторые мои замечания о том, что 60 лет — это предельный возраст (для Веббов), я чувствую, она считает возраст постыдной болезнью, о которой нельзя говорить. Во всяком случае, очевидно, что Джанет думает о старости втайне, не встречаясь с ней лицом к лицу, а предпочитая отворачиваться. Создается впечатление, будто Джанет теперь избегает любых рисков. У нее своего рода личная неприязнь ко всем (например к Литтону), кто насмехается над тем, что для нее священно; Джанет попадает в коварную ловушку, считая, будто любое отступление от великого эфемерно и нахально, и оспаривает личные чувства собеседника, словно от них зависит ее собственная репутация. При этом ей всегда хочется поспевать за молодыми и разделять их чувства. Но если я и есть представитель молодежи, то, надо заметить, мои чувства развиваются по стольким направлениям, что за ними не угнаться.

Была у Сухами, в «Mudie’s» и Клубе.

9 ноября, суббота.

День лорд-мэра[985], между прочим, и, полагаю, предпоследний день войны. Вполне возможно, что Лотти принесет нам новости о подписанном перемирии в течение часа. Люди бешено скупают газеты, но, кроме периодического гула вокруг газетчика и нескольких торговок «Evening News[986]» в поезде, в атмосфере ничего не поменялось. Мы получали одну хорошую новость за другой с такой скоростью, что впали в состояние эмоционального пресыщения; газетчики постоянно кричали, что сдалась Турция или Австрия, но разум не очень-то с этим справляется. Неужели подобные события слишком далеки и бессмысленны, дабы проникнуть в дом каждого человека и так или иначе повлиять на его жизнь?! Кэтрин Мэнсфилд, с которой я виделась в среду, склоняется к мысли, что большинство людей не понимают ни войны, ни мира. Две-три недели назад я услышала в поезде разговор одного гражданина с дамой, которая спросила, наступит ли, по его мнению, мир.

«Надеюсь, нет… Мы даем им все, что они хотят, и ничего не получаем». С тех пор я задаюсь вопросом, каким образом кровожадные граждане собираются выжать из Германии что-то еще. Кайзер по-прежнему носит призрачную корону[987]. В то же время происходит революция и, кажется, частичное пробуждение людей с последующим осознанием происходящего. Полагаю, и мы просыпаемся?!

На этой неделе (в четверг, кажется) мы начали набирать текст «Кью-Гарденс[988]». После недолгих бессмысленных препираний Макдермотт вернул нам £7. В среду я отправилась в Хампстед и увидела, наконец, уродливый коттедж с видом на долину[989], где живут Марри. Кэтрин была на ногах, но, хриплая и слабая, она передвигалась по комнате как старуха. Трудно сказать, насколько сильна ее болезнь. Сначала кажется, что все плохо, потом — вроде лучше. Думаю, есть в ней еще какая-то детская непосредственность, сильно изуродованная, но сохранившаяся. Болезнь, по ее словам, лишает человека всякой уединенности, и он больше не может писать, а новая повесть источает лишь ненависть. Марри и Монстр будут следить и ухаживать за Кэтрин, пока она окончательно их не возненавидит; она никому не доверяет; она не видит «реальности».

11 ноября, понедельник.

Двадцать пять минут назад выстрелы возвестили о мире. На реке завыла сирена и не смолкла до сих пор. Несколько человек побежали глазеть в окна. Грачи кружили вокруг и в какой-то момент показались символом некой церемонии не то торжества, не то прощания с погибшими. Очень пасмурный тихий день; тяжелый туман стелется по земле на восток, создавая впечатление чего-то плывущего, волнообразного и утихающего. Мы выглянули из окна и увидели маляра, который бросил взгляд в небо и продолжил работать, ковыляющего по дороге старика с сумкой, откуда торчал батон, а за ним по пятам следовала его дворняжка. Пока что ни колоколов, ни флагов — только вой сирен и периодические выстрелы.

12 ноября, вторник.

Думаю, нам следовало удовлетвориться мирной обстановкой, кружащими грачами и стелющимся по земле туманом, но мне нужно было к Харрисону [дантисту], а поскольку мы с Л. оба испытывали некоторое волнение, то поехать в Лондон казалось лучшим решением. Разочарование наступило уже через 10 минут в поезде. Толстая неопрятная женщина в черном бархате с перьями и плохими зубами бедняка настаивала на рукопожатии с двумя солдатами: «Это все благодаря вам, парни, и т. д. и т. п.». Она была изрядно выпившей, а вскоре достала большую бутылку пива и заставила их отпить из нее, затем полезла расцеловывать солдат; последнее, что мы видели, — она бежала за поездом, махая рукой этим двум невозмутимым парням. Однако множество подобных дам, нацепивших на себя флаги, наводнили Лондон и в одиночку праздновали победу своим гнусным способом, шатаясь по грязным тротуарам под дождем и оживляясь при виде знамен друг друга. Небеса явно не одобряли происходящее и делали все возможное, дабы погасить сей пыл, но лишь изрядно вымочили их перья и флаги. Такси переполнены огромными красующимися семьями, включая бабушек и младенцев, и все же нет ни единства, ни формы у всех этих блуждающих эмоций. Толпам некуда было идти и нечем заняться — они напоминали детей, у которых затянулись каникулы. Возможно, приличные люди и подавляли свою радость, но чего-то среднего между пьяной грубостью и довольно едким неодобрением не наблюдалось. Кроме того, дискомфорт испытывали все. Нам понадобилось от 4 до 6 часов, чтобы добраться до дома; мы стояли в очередях и насквозь промокли; многие магазины закрылись, надолго отключился свет, а в голове у людей было одинаковое беспокойство, невозможность угомониться и нежелание при этом заниматься тем, что оставалось.

Следующая часть дневника, включая также записи за 20, 22 и 24 января 1919 года, написана с другого конца тетради в твердом переплете (Дневник VI, см. Приложение 1). Вирджиния Вулф начала использовать ее в январе 1918 года для заметок о книгах, которые она читала или рецензировала.

15 ноября, пятница.

У меня нет денег на еще одну тетрадь, но если набраться терпения, то выбор бумаги