Из пережитого - Юрий Кириллович Толстой

Ирина Сергеевна Ковалева какое-то время работала в Петрозаводске, так как устроиться в Ленинграде было трудно. Постоянно курсировала между Ленинградом и Петрозаводском. Я как-то сказал Венедиктову, что, видимо, на это уходит вся ее зарплата. Он ответил таким анекдотом. Старый еврей ежедневно ходил на базар, покупал яйцо, варил его, а затем за ту же цену продавал. Когда его спросили, зачем он это делает, какой профит имеет, он ответил: «Как – какой? Во-первых, я имею навар от яйца, а во-вторых, при деле».

В 1958 году мы с Иоффе вместе с Венедиктовым оказались на конференции в Москве. Происходила она в Институте государства и права. Вышли вчетвером – Венедиктов, Братусь, Иоффе и я. Мэтры шли впереди, а мы с Иоффе брели сзади. Венедиктов предложил угостить всех в «Метрополе» мороженым. Братусь отказался, сославшись на занятость, а мы с Иоффе, разумеется, согласились. Не сговариваясь, решили «высадить» Венедиктова и, как только сели за столик, заявили, что чертовски проголодались. «Что же вы сразу не сказали?» – с напускной строгостью вопрошал Венедиктов, вроде бы давая понять, что в таком случае он нас бы не пригласил. Но, по-моему, сам был доволен. Мы очень хорошо за его счет поужинали.

Избрание в академики в какой-то степени стало для Венедиктова роковым. Он страшно переживал, чем окончатся выборы. Честно говоря, мы (я имею в виду команду Венедиктова) никогда не думали, что Анатолий Васильевич придает этому такое значение. Пытаясь отрезвить его, я нередко говорил ему: «Не все ли вам равно, чем завершатся выборы? Ведь к вашему авторитету в науке это ничего не прибавит и не убавит!» Напряженное состояние, в котором находился Венедиктов в период предвыборной борьбы, несомненно, сказалось. После этого он сильно сдал. Последовал гипертонический криз, затем инфаркт, который врачи прозевали. 9 августа 1959 года Анатолий Васильевич на 73-м году жизни скончался (родился он 30 июня 1887 года). Известие о кончине Венедиктова застало меня под Москвой в Переделкино, где я отдыхал вместе с бабушкой Басовой (по линии отца) и Варварой Федоровной, в течение многих лет бывшей моей домоправительницей. Помнится, в погожий летний день я вернулся на дачу из леса, где любил штудировать очередной юридический труд (в то лето я прочитал уйму литературы). И вдруг мне подают телеграмму: «Анатолий Васильевич скончался. Похороны тогда-то. Всеволод». (Телеграмму прислал В. Н. Смирнов, работавший в ректорате.) В тот же день я выехал в Ленинград и на следующий день стоял у гроба бесконечно дорогого мне человека, которому причинял столько хлопот и беспокойств. Похоронили Анатолия Васильевича на Серафимовском кладбище. А теперь там покоятся и остальные члены семьи Ковалевых. Анатолий Васильевич, Сергей Иванович, Елена Владимировна, Ирина Сергеевна опять вместе, на этот раз навсегда.

Г. В. Чичерин, будучи тяжело больным, в одном из писем брату приводил слова Бисмарка, которые сводятся к следующему: «Я любил в жизни вино и политику. Но политику у меня отняли, а вино запрещают пить врачи». Перефразируя слова Бисмарка, Чичерин писал: «У меня в жизни были революция и Моцарт. Революция – это настоящее, а Моцарт – это предвкушение будущего, и этого у меня не сможет отнять никто». Перефразируя слова Бисмарка и Чичерина и, разумеется, не ставя себя вровень с этими выдающимися людьми, могу сказать: «У меня в жизни были Анатолий Васильевич и гражданское право, и этого у меня не сумеет отнять никто!»

Как и многие наши учителя, Анатолий Васильевич сполна ощутил на себе чудовищный пресс репрессий. Вот только два эпизода. Один рассказан им самим, а другой после его смерти Еленой Владимировной. В 1935 году вышла книга Венедиктова «Договорная дисциплина в промышленности». Он зашел в книжный магазин поинтересоваться, как идет продажа книги. Знакомый книгопродавец, увидев Венедиктова, посмотрел на него, как на выходца с того света, и, улучив момент, когда поблизости никого не было, тихо сказал: «Вашу книгу приказано снять с продажи». В то время это могло означать, что очень скоро будет изъят и ее автор. Анатолий Васильевич, не потеряв присутствия духа, отправился домой и позвонил в Книготорг, чтобы узнать, в чем дело. Оказывается, изъята была книга Бенедиктова, но в магазине решили, что речь идет о Венедиктове, и книгу быстренько изъяли. Легко представить себе, что пережил Анатолий Васильевич.

А вот другой случай. Сергей Иванович был арестован. Его обвиняли в том, что он продал Финляндии какие-то наши острова, что он готовил заговор с целью захвата власти и намеревался прорыть туннель через Неву, чтобы вывести восставших на Дворцовую площадь (тогда площадь Урицкого). Сейчас все это воспринимается как фантасмагория, как шизофренический бред, но тогда эти обвинения предъявлялись на полном серьезе, и люди гибли тысячами и тысячами. В одну из белых ночей, когда Сергей Иванович сидел, Анатолий Васильевич работал за письменным столом. Подойдя к окну, он увидел, как к их парадной подъезжает «черный ворон». Квартир в парадной было немного, причем почти все мужчины в этих квартирах уже были арестованы. Анатолий Васильевич не без оснований решил, что настал и его черед. Он прошел в комнату Елены Владимировны, которая спала, и сказал: «Леля, сейчас за мной придут, будьте к этому готовы». Елена Владимировна оделась, и они стали ждать «гостей». Никто не приходил. Это не удивляло, так как нужно было поднять дворника и понятых. Время идет, а «гостей» все нет. После долгих раздумий решили послать на разведку домработницу Марусю, выяснить, что делается на лестнице. Все тихо. Проходит несколько часов, «черный ворон» уезжает. Оказывается, забрали врача, который проживал по этой парадной. Елена Владимировна, которая рассказывала эту историю почти четверть века спустя, с недоумением повторяла, как бы переживая заново: «Мы никак не могли подумать, что этого врача могут забрать». Так что не будем судить Анатолия Васильевича слишком строго за его осторожность, будем помнить, что ему пришлось пережить.

Сергей Иванович просидел свыше полутора лет. Затем его выпустили не без хлопот Анатолия Васильевича, которые в то время были далеко не безопасны. Их дружба прошла и сквозь это суровое испытание!

Я сознательно опускаю здесь оценку трудов Венедиктова, его вклада в науку. Это дело специального исследования.

Другим крупным ученым, с которым свела меня судьба, был профессор Олимпиад Соломонович Иоффе. Еще на младших курсах нам, студентам, довелось услышать о необычайно одаренном молодом ученом, блестяще защитившем кандидатскую диссертацию. Правда, на самой защите я не был,