Красные листья. Восточный альманах. Выпуск восьмой - Нгуен Динь Тхи

Хадиджа с Патимой выходят во двор и скрываются из виду. Салама принимается было за дело, но вдруг вскакивает и бежит к двери.

— Има! Има! — кричит она.

Но Патима уже далеко.

— Бедненькая, — вздыхает Салама, — так и не попила чаю. Господи, хоть бы ее не испортили там, на фабрике.

Она садится на скрипучую скамейку, задумывается. Салами, а следом за ней и Хасан через кухню проходят в комнату. Но Салама даже не смотрит на малышей: ей вдруг вспомнился почему-то ее брат Картиман и как живой стоит перед глазами.

В эту самую минуту в тридцати девяти километрах к юго-востоку от их хижины тело Картимана поручают заботам местных крестьян, которые должны предать его земле. Рядовой Картиман отжил свой век. Его не существует больше ни для людей, ни для родины, за которую он отдал жизнь. Мало ли их, рядовых первого класса, сложило головы в этой войне!

Сердце Саламы пронзает вдруг острая боль, и она снова начинает молиться:

— Господи! Убереги от пули братца Мамана. Сохрани тебя бог, братец!

Потом она быстро встает и, отогнав прочь мысли о прошлом, принимается за стряпню.

— Сестрица! — кричит в это время из комнаты маленькая Салами и бежит к старшей сестре.

Она хочет ей что-то сказать, заглядывает в лицо, но слова застревают в горле.

— Ну, что тебе, Мими? — тихо спрашивает старшая сестра.

— Ты плачешь, сестрица, — потупившись, отвечает Салами. — Тебя кто-нибудь обидел?

Салама молчит. Только всхлипывает и крепко прижимает к себе младшую сестру. Салами прильнула к ней своим тельцем, и так они молча стоят, быть может, минуту. Наконец Салама произносит:

— Смотри никогда не забывай, как милостив к тебе бог. К тебе, ко мне, к Име, к Хасану. Мы живем в мирном городе, мы горя не знаем. Поняла?

Но Салами молчит — она не понимает, о чем толкует ей сестра.

— Ну как же ты не поймешь — сейчас в джунглях, в непролазной чаще, на склонах гор и на вершинах голодают тысячи людей. И вместе с ними Мимин и Маман. Им в десять раз труднее, чем нам. Они бредут через горы, то вверх, то вниз, да еще тащат оружие. Им приходится сражаться с врагами, и многие из них погибают — кто от пули, кто от осколка. Ни один из них не знает, когда придет его смертный час. И братья наши тоже не знают. Не то что мы здесь — живем себе тихо-мирно, по горам не лазим, с врагами не воюем. Верно?

— Верно.

— Вот ты, например, встанешь утром, умоешься, попьешь горячего чаю. А пока ты чай пьешь, там, может быть, бой идет, стреляют пушки и минометы, может, умирает какой-нибудь партизан или лежит, искалеченный. Представляешь себе, что значит на всю жизнь остаться калекой? Бывает так, что человека убьют, а родным нельзя его похоронить. Да хорошо еще, если они не стали его врагами и не вступили в голландскую армию. Порою же о мертвом и вовсе некому позаботиться, он гниет под открытым небом либо становится добычей диких зверей. Бывает так, что, едва очнувшись ото сна, им приходится хвататься за винтовку. Ты плещешься у колодца, а по ним, может быть, палят из гаубиц, и они лежат все перебитые — кому руку оторвало, кому ногу. И среди них, может быть, наши братья. Дай-то бог, чтобы с ними ничего не случилось. Чтобы ни один волосок не упал с головы Мамана и Мимина. И чтобы все вы тоже были здоровы и невредимы — и ты сама, и Хасан, и мама, и братец Аман, — все-все. И все товарищи наших братьев тоже.

— Дай бог, сестрица.

— Так о чем ты хотела меня спросить, Мими?

— Ты больше не будешь давать мне денег на расходы, сестрица?

Салама молчит. Она тихо подходит к скамейке и опускается на нее. И так она сидит, не говоря ни слова и печально глядя на слабеющее в очаге пламя.

— Сестрица!..

— Может быть, после обеда зайдет Дарсоно. Не знаю, как бы мы прожили эти три месяца, если бы не он. Матушка ничего про это не знает, да и не надо ей знать.

— Какой он хороший, Дарсоно, — задумчиво говорит своим звонким голоском Салами.

— Скажи спасибо, что у нас еще есть рис, пусть без всяких приправ.

— Сестрица, а разве Дарсоно самому не нужны деньги? — вдруг спрашивает Садами.

Вопрос застает Саламу врасплох, но она тотчас же находит ответ:

— Конечно, нужны. Будто ты не знаешь. Вот ты вырастешь — захочешь обзавестись своим хозяйством. А для этого нужны деньги. Так же и Дарсоно — ему тоже нужны деньги на обзаведение. Ведь он совершеннолетний и скоро должен начать самостоятельную жизнь, должен жениться. И он уже обзавелся обстановкой — купил стулья, стол, шкаф, кровать, кухонную утварь и разные другие вещи.

Салами пристально смотрит в глаза сестре.

— Зачем же он отдает нам деньги?

— Знаешь, когда бывают счастливы имущие? Когда могут поделиться своим добром с теми, кто в нем очень, очень нуждается. Иначе они чувствуют себя несчастными и ни ночью, ни днем не находят покоя. Подумать только, — вздыхает Салама, меняя тему, — через четыре месяца наша Има уже кончила бы среднюю школу первой ступени. Бедняжка, не пришлось ей доучиться. А уж о вас с Хасаном и говорить нечего — вы еще только в начальной школе. Да, куда подевался Хасан?

— Он пошел на улицу.

— Пусть поиграет. А что мама — проснулась? Она ведь всю ночь не спала…

— Мама и не ложилась, — удивленно отвечает Салами. — Она ушла, когда мы еще не вставали.

— Ушла?! Неужели в пять часов?

— Да.

— Ох, горе мое! Что ни день, ей все хуже и хуже. Бродит вот уже больше часа, где мне теперь ее искать?! Господи, хоть бы скорее домой вернулась. А то начнет каждого встречного спрашивать про братца Амана — и все будут над ней смеяться и показывать на нее пальцами.

Выпалив все это единым духом, Салама печально опускает голову и погружается в раздумье, потом говорит:

— Сколько раз я старалась ей втолковать — не отпустят Амана, пока не закроют дела. Но она не понимает. Все-то она думает о братце Амане, а до Мимина и до Мамана ей словно и дела нет!

Салама умолкает, но губы ее продолжают шевелиться, она мысленно обращается к старшему брату:

— Братец Аман, ума не приложу, что делать, если матушке станет еще хуже. Хоть бы бог вернул ей рассудок!

— Знаешь, сестрица, — говорит вдруг Салами, —