Церковь плененная. Митрополит Никодим (1929-1978) и его эпоха (в воспоминаниях современников) - Барабанов

нас говорили в таких случаях: эти архиереи взяли на себя наитягчайший вид мученичества – мученичество лжи (das Martyrium der Luge). Выражение бытовало среди друзей Русской православной Церкви во времена холодной войны. «Советские» архиереи перед лицом внешнего мира безоговорочно отстаивали политику своего правительства, но внутренне с ней согласны не были! Мы, христиане 50-х годов, очутившиеся в ГДР, к этому не привыкли: в нашей Церкви, даже во времена нацистов, а потом и коммунистов, всё-таки можно было, соблюдая известную осторожность, говорить свободно» [276] .

Вспоминаю, с какой горечью митрополит Никодим воспринял весть о вторжении советских танков в Чехословакию. Ему пришлось оправдывать такое вторжение, что владыка скрепя сердце и делал, – иначе Церковь в России понесла бы урон. Тем не менее конфликт с совестью не давал ему покоя…[277]

Власти понимали слишком хорошо, что социализм с человеческим лицом невозможен. (Вы когда-нибудь слышали о волке-вегетарианце?) Послав танки в Прагу, они фактически посылали танки в Киев и Вильнюс, на Кавказ и в Среднюю Азию. Более того – в Москву.

А по заводам и фабрикам, как водится, шли собрания трудящихся, единодушно одобрявшие ввод войск в Чехословакию. Газеты печатали письма доярок, оленеводов, учителей и сталеваров, писателей и академиков. И все – от президента США и генерального секретаря ООН до последнего надзирателя в лагере – преклонили голову перед грубой силой.

Честь России в августе 1968 г. спасли семеро смельчаков – Лариса Богораз, Виктор Файнберг, Наталья Горбаневская, Константин Бабицкий, Вадим Делоне, Владимир Дремлюга, Павел Литвинов. 25 августа они вышли на Красную площадь и развернули плакатики с протестом против вторжения в Чехословакию. Им удалось продержаться несколько минут, после чего они были схвачены оперативниками. Расплата была тяжёлой: минута свободы – годы неволи, кого в лагерь, кого в ссылку, кого в спецпсихбольницу.

28 августа Наталья Горбаневская передала в редакции газет «Руде право», «Унита», «Морнинг стар» и другие своё письмо, в котором говорилось: «Мои товарищи и я счастливы, что смогли принять участие в этой демонстрации, что смогли хоть на мгновение прервать поток разнузданной лжи и трусливого молчания и показать, что не все граждане нашей страны согласны с насилием, которое творится от имени советского народа. Мы надеемся, что об этом узнал или узнает народ Чехословакии. И вера в то, что, думая о советских людях, чехи и словаки будут думать не только об оккупантах, но и о нас, придаёт нам силы и мужество» [278] .

«За вашу и нашу свободу» пострадали и те, кто в тот день на Красной площади не был. Так, председатель крупного колхоза в Латвии, убеждённый коммунист Яхимович в 1968 г. написал открытое письмо в ЦК, с коммунистических позиций осудив оккупацию Чехословакии. Вскоре он был арестован и направлен на психиатрическую экспертизу. Вся описательная часть экспертного заключения состояла из хвалебных эпитетов. Если бы не заглавие – можно подумать, что читаешь характеристику человека, представленного к государственной награде.

«Заявляет, что никогда и ни при каких условиях не изменит идее борьбы за коммунистический строй, за социализм… На основании вышеизложенного комиссия приходит к заключению, что Яхимович обнаруживает паранойяльное развитие психопатической личности. Состояние больного должно быть приравнено к психическому заболеванию, а поэтому в отношении инкриминируемых ему деяний Яхимовича И.А. следует считать невменяемым. Нуждается в прохождении принудительного лечения в больнице специального типа» [279] . И таких «швейков» в стране были сотни…

О тех августовских днях, «которые потрясли мир», вспоминает поэт-шестидесятник Евгений Евтушенко.

Придя домой, я бросился к радиоприёмнику, и в него попал голос моего старого друга-журналиста Мирека Зикмунда, объехавшего со своим соратником Иржи Ганзелкой на чешской «татре» почти весь мир, включая станцию Зима, где они спали на сеновале моего дяди Андрея.

– Женя Евтушенко, ты слышишь меня? – кричал Мирек. – Помнишь, как мы сидели с тобой у костра в твоей родной Сибири и говорили о социализме с человеческим лицом? Женя, почему же ваши танки на наших улицах?

– Я пошёл за письменный стол и написал две телеграммы одну на имя Брежнева с моим протестом по поводу нашего вторжения в Чехословакию и другую – в чехословацкое посольство в Москве с выражением моей моральной поддержки правительству Дубчека. По пути на коктебельский телеграф я зашёл к Аксенову – показать ему телеграммы. Я еле разбудил его. Он с трудом продрал глаза и, когда прочёл, махнул рукой:

– Всё это напрасно… и снова заснул мёртвым сном.

Молоденькая телеграфистка, принимая от меня телеграммы, считала слова и боязливо приговаривала:

– Ой, чего делается, чего делается…

Она боялась не зря. Через три дня она прибежала ко мне вся в слезах и сообщила о своём увольнении за то, что приняла мои телеграммы. Я поехал в феодосийское КГБ и пригрозил им, что, если они не отстанут от этой ни в чём не повинной девчушки, я поеду в Москву и созову пресс-конференцию иностранных журналистов.

– Мне, может быть, не сносить головы, – сказал я. – Но и вам тоже.

Им пришлось замять дело. Когда я вернулся в Москву, началась бесконечная промывка мозгов. Запретили выступления. Разбили матрицы выходивших книг. Однажды ночью мы сидели в Переделкине с моей женой Галей и жгли так называемую нелегальную литературу, уверенные, что меня арестуют. Жаль, что сожгли. Потом от меня как бы отстали. Как бы… [280]

«Органы» не тронули «властителя дум», – виновника «брожения умов». Из материалов «дела Яхимовича».

В своих показаниях в период следствия испытуемый указал, что своими действиями он преследовал одну лишь цель – добиться того, чтобы восторжествовала правда, так как правду «надо сработать собственными мозгами, прощупать собственным сердцем, каждой клеткой своего тела». Свои показания испытуемый закончил стихотворением Евтушенко [281] .

Евгений Евтушенко принадлежал к «непоротому» поколению; сложнее было тем, кто был надломлен в 1930-х годах. Евгений Евтушенко о Дмитрии Шостаковиче.

Он был непримирим в своих личных беседах к конъюнктурщине, трусости, подхалимству так же откровенно, как и был добр и нежен ко всему талантливому. К сожалению, насколько мне нравились эти его суждения в узком кругу, настолько не нравились многие его статьи, доклады. Это были пустые восхваления партии, социалистического реализма. Практически это не было написано Шостаковичем, а лишь подписано им. Я однажды упрекнул за это Дмитрия Дмитриевича. Он был человек совестливый, беспощадный к себе и признал, что я прав, но грустно объяснил: «Однажды когда-то я подписался под словами, которых не думал, и