Дневники, 1915–1919 - Вирджиния Вулф

местах Сассекса, например в Вест-Хотли[910]. Мы обедали в «Valcheras[911]» и увидели там самое дно людской натуры — плоть, едва напоминающую человеческую форму. Не знаю, деградирует ли акт приема пищи или же деградируют люди, обедающие в ресторанах, но после этого трудно взглянуть в лицо собственной человечности.

12 октября, суббота.

Первая неделя в Лондоне после деревни всегда одна из самых насыщенных — такие дни часто пролетают без записей. У меня своеобразный юбилей: дневнику исполнился год, и, оглядываясь назад, я вижу, как повторяются одни и те же события. Например, на этой неделе мы покупали пальто для Л., а в прошлом году — сапоги. Снова встал вопрос, идти ли вечеринку, и опять случился, мягко говоря, «спор» на эту тему. Несса вновь приехала в Лондон, и я обедала с ней и Клайвом, только теперь был еще и Дункан, а сидели мы на Гордон-сквер. Но вот у собрания[912] лорда Грея нет аналогов в прошлом году, и тогда я не могла написать, как пишу теперь, что завтра утром газеты, возможно, сообщат о перемирии. Вероятно, боевые действия прекратятся уже через несколько дней. Для всех своих дел мы черпали силы в этой удивительной надежде — расширенной версии того чувства, которое накрывало меня в детстве по мере приближения Рождества. Газеты Нортклиффа всевозможными способами настаивают на необходимости и очаровании войны. Они превозносят наши победы так, что слюни могут потечь от жажды большего; они кричат от радости, когда немцы топят ирландскую почту[913], но также проявляют и некоторое опасение по поводу принятия условий Вильсона. Л. только что привез из Стейнса газету, в которой с явным унынием сообщается, будто ходят слухи о согласии Германии вывести свои войска. Разумеется, добавляют они, ей не позволят выдвигать какие-либо условия. Тем временем Филипп [Вулф] находится в гуще событий, а сын Мориса Дэвиса[914] убит.

Собрание Грея впечатляет, как и все подобные мероприятия. Это, конечно, мало о чем говорит, но означает, что меня поразил сам Грей — солидный откровенный английский сквайр, удивительно напоминающий дядю Герберта[915] внешне, с той же честью и проницательностью, которые в какой-то степени ощущаются в людях вроде Уоллера [Джека Хиллза]. Ничего нового о Лиге Наций сказано не было — все это мы уже прочли и приняли, но он говорил простым языком, и тот факт, что «великий государственный деятель» без всякой спеси демонстрирует здравый смысл и человеческие чувства, вызывает во мне странное чувство удивления и смирения, как будто людская натура все же чего-то стоит. Однако мое милосердие не распространяется на сидевшего перед нами лорда Харкорта[916] или миссис Асквит со своей дочерью Элизабет. В них не было ни грамма почтенности и даже эффектности, но видно, что миссис А. преуспела в жизни благодаря своей неиссякаемой энергии и жизненной силе; она напряжена как тетива лука, тощая и жилистая, будто гончая, вибрирует как скрипка, но нет в ней ни следа (я сужу по профилю) чего-то более глубокого или интересного. А что касается бледной бедняжки Элизабет, то она, казалось, вышла прямо из-за прилавка шляпного отдела универмага «Marshall & Snelgrove». Там была огромная аудитория, и, когда мы расходились, люди разносили слух, что кайзер отрекся от престола.

Я поужинала на Гордон-сквер, затем отправилась с Нессой в Колизей, где нам пришлось высидеть бесконечное количество времени, слушая Клариссу Мэйн[917], а потом мы смотрели балет «Ша…[918]» — не могу выучить ни написание, ни произношение этого слова, — в процессе чего я вспомнила, что постановка театра Ковент-Гарден лучше. С благородной щедростью и манерами восточного принца Мейнард нанял Ванессе карету — бесконечно маленькую, медленную, старинную повозку, запряженную весьма ухоженным конем[919]. Роджер, Дункан, Мейнард, Несса и я забрались внутрь и медленно покатили через весь Лондон в Челси. Каким-то образом мы проехали мимо Оттолин, ярко накрашенной и броско одетой, словно проститутка; она стояла среди омнибусов под фонарем, а позже появилась в гостиной Ситуэллов[920]. С братьями Ситуэлл я познакомилась накануне [на Гордон-сквер 46], и они сразу пригласили меня на свою вечеринку. Тем же утром в «Times» вышла моя рецензия на стихи Эдит Ситуэлл. Странно, как целые группы людей внезапно врываются в чью-то жизнь. Эта компания, к которой принадлежат Гертлер и Мэри Хатчинсон, была еще год назад мне неизвестна. Я наблюдала за ними со значительным, почти тревожным спокойствием. О чем можно волноваться или скандалить на таких вечеринках, спрашивала я себя, когда обнаружила, что чересчур по-матерински разговариваю с Гертлером, впервые надевшим вечерний костюм, купленный у подвыпившего мистера Далласа. Мы стояли и сравнивали свои ощущения. Эдит Ситуэлл — очень высокая молодая женщина с вечно испуганным выражением лица и, что любопытно, в огромном головном уборе из зеленого шелка, скрывающем ее волосы так, что непонятно, есть ли они вообще. Кажется, со всеми остальными я была знакома: с Ниной Хэмнетт, Мэри Хатчинсон, Джеком Хиллзом, Оттолин, Шеппардом, Нортоном и т. д. Поймала себя на том, что беседую с Шеппардом[921] о Софокле. Никогда прежде я не видела его хоть сколько-нибудь серьезным.

«Я все время думаю лишь о греческих пьесах, — сказал он, — и людях. И я не уверен, что хоть иногда смотрю на людей не представляя их в этих пьесах». Он понравился мне больше, чем раньше, но все же, думаю, ему было неловко стоять и всерьез обсуждать Софокла, поэтому мы разошлись. Мое исключительное мастерство на вечеринках проявляется в безразличии уходящих от меня людей и в хладнокровии, с которым я выбираю следующего собеседника. Это произвело на меня большое впечатление и то, с каким спокойствием я посмотрела на часы, поняла, что пора уходить, вышла одна на улицу и направилась на Слоун-сквер[922], не взволнованная, не подавленная, а задумчивая и созерцательная.

15 октября, четверг.

Я и не думала, что мне так скоро придется описывать встречу с министром кабинета, хотя, надо признать, мы в принципе дрейфуем, пускай и сами того не желая, в круг людей, где можно встретить известных чиновников. В основном это связано с «International Review», но визит Герберта Фишера был обусловлен старой семейной привязанностью. В воскресенье я пила чай одна, читая отвратительную дешевую газету (Германия согласилась вывести войска поздно вечером в субботу), Л. уехал в Саттон[923] на обсуждение наших колоний, а слуги ушли, когда вдруг раздался звонок в дверь, и я увидела несколько силуэтов за