Император Наполеон - Николай Алексеевич Троицкий

и дочери-«декабристки»; генерал-майор Алексей Петрович Ермолов (1777–1861) — будущий «проконсул» Кавказа, друг и покровитель А.С. Грибоедова и многих декабристов, человек блестящей одарённости, в котором всё было крупно — рост, фигура («голова тигра на геркулесовом торсе», по выражению А.С. Пушкина[829]), ум, характер, темперамент, дар слова, — в одном лице вольнодумец, мудрец, хитрец и храбрец.

Были в русской армии 1812 г. и другие незаурядные военачальники: по-суворовски энергичный, хотя и несколько легкомысленный генерал от инфантерии Михаил Андреевич Милорадович (1771–1825), которого Кутузов хвалил: «Ты ходишь быстрее, чем летают ангелы»[830]; умный, прямодушный и благородный генерал-лейтенант Александр Иванович Остерман-Толстой (1770–1875), нравственные достоинства которого высоко ценили А.И. Герцен и Ф.И Тютчев; герой суворовской школы и чуть ли не всех войн своего времени генерал-майор Яков Петрович Кульнев (1763–1812), говаривавший: «Люблю нашу матушку Россию за то, что у нас всегда где-нибудь да дерутся!»[831]; великолепный, с феноменальными способностями, артиллерист и разносторонне талантливый человек (знал 6 языков, писал стихи, музицировал, рисовал), в 22 года уже генерал-майор (!) Александр Иванович Кутайсов (1784–1812).

Все они, кроме Барклая де Толли[832] (включая тех, кто держался передовых взглядов, как Раевский, Ермолов, Остерман-Толстой, Коновницын), были феодалами, крепостниками. Атаман Платов, это вольнолюбивое «дитя природы», тоже имел крепостных, в числе которых значился Егор Михайлович Чехов — дед Антона Павловича. В 1812 г. перед лицом врага, вторгшегося на русскую землю, они пережили небывалый патриотический подъём, который позволил им в наивысшей мере и с наибольшей пользой для отечества проявить все их способности.

Александр I вполне мог положиться на таких военачальников, но, может быть, под впечатлением Аустерлица и Фридланда, явно их недооценивал. В начале 1812 г. царь так и заявил шведскому атташе: «В России прекрасные солдаты, но бездарные генералы»[833]. Именно поэтому он ещё в 1811 г. собирался пригласить для командования русской армией Ж.В. Моро из США, а в 1812 г. — А. Веллингтона из Англии и Ж.Б.Ж. Бернадота из Швеции[834]. По той же причине, когда заполучить иноземца не удалось, царь долго колебался, боясь, что любое из двух возможных его решений (взять ли главное командование на себя или назначить главнокомандующим кого-то другого: Барклая, Беннигсена, Кутузова…) не приведёт к добру. Так русская армия в самое трудное время войны надолго оказалась вообще без главнокомандующего.

По должности военного министра фактическим главнокомандующим стал Барклай де Толли, хотя его инициативу стесняло присутствие в 1-й армии самого царя. Именно Барклай разработал главный стратегический план войны, который был утверждён Александром I не позднее марта 1812 г. Вариант «А» этого плана («когда война с нашей стороны откроется наступательною») предписывал «отрезать, окружить и обезоружить войска неприятельские, в герцогстве Варшавском и в королевстве Прусском находящиеся», и затем идти вперёд навстречу главным силам Наполеона. Вариант «Б» (оборонительный) гласил: «Продлить войну по возможности» и «при отступлении нашем всегда оставлять за собою опустошённый край». Избрав для отступления маршрут на Москву, Барклай предполагал отступать до тех пор, пока соотношение сил не изменится в пользу России, а для этого он убеждал царя в необходимости собрать «сильные резервы и ополчения» и призывал «обывателей всех близких к неприятелю мест» развернуть народную войну с захватчиками[835].

Всё это доказывает, сколь наивны суждения мэтра французского наполеоноведения Жана Тюлара о том, что отступление россиян в 1812 г. «не было преднамеренным» и что «русские генералы отступали не по заранее намеченному маршруту, а в страхе перед Наполеоном и реальностью его победы»[836].

Мало того, Александр I держал при себе, как бы в запасе, другой план, автором которого был главный военный советник царя с 1806 г., его «духовник по военной части»[837], прусский генерал Карл Людвиг Август Фуль. Исходные позиции этого плана совпадали с вариантом «Б» плана Барклая. План Фуля тоже предписывал 1-й армии отступать — до укреплённого лагеря в г. Дрисса (ныне — Верхнедвинск в Беларуси), где Барклай должен был принять на себя удар Наполеона, между тем как Багратион ударит во фланг и в тыл французам[838].

13 июня Александр I подписал приказ по армиям и манифест о войне с Францией. В них впечатляли эффектные концовки. В приказе: «Воины! Вы защищаете веру, отечество, свободу. Я с вами. На начинающего — Бог!»; в манифесте: «Я не положу оружия, доколе ни единого неприятельского воина не останется в царстве моём!»[839] В тот же день Александр отправил к Наполеону министра полиции А.Д. Балашова с письмом, где говорилось: «Если Вы согласны вывести свои войска с русской территории, я буду считать, что всё происшедшее не имело места, и достижение договорённости между нами будет ещё возможно»[840]. Сам царь не верил, что Наполеон, уже перебросивший в Россию полмиллиона солдат, теперь вернёт их обратно ради «достижения договорённости». Но для Александра было важно в столь критический момент продемонстрировать перед Европой своё миролюбие. «Пускай будет известно Европе, — напутствовал он Балашова, — что начинаем войну не мы»[841].

Наполеон принял Балашова, уже вступив в Вильно, откуда только что ушла армия Барклая де Толли. «Будем договариваться сейчас же, здесь, в самом Вильно, — предложил император. — Поставим свои подписи, и я вернусь за Неман»[842]. Не довольствуясь этим унизительным для национального достоинства России предложением, он отправил с Балашовым письмо к Александру, оскорблявшее монаршую гордость царя: «Если бы Вы не переменились с 1810 г., если бы Вы, пожелав внести изменения в Тильзитский договор, вступили бы в прямые, откровенные переговоры, Вам принадлежало бы одно из самых прекрасных царствований России <…>. Вы испортили всё своё будущее»[843]. И менторский тон этого послания, и в особенности тот апломб, с которым Наполеон, вторгшийся на русскую землю, заранее перечёркивал «всё будущее» Александра I, болезненно ранили самолюбие царя. С той минуты, когда царь прочёл это письмо, он в ещё большей степени стал воспринимать Наполеона как личного врага. «Наполеон или я, он или я, но вместе мы существовать не можем!» — вырвалось у него в разговоре с флигель-адъютантом А.Ф. Мишо[844].

Апломб Наполеона казался тогда оправданным. При том соотношении сил между Россией и Францией, которое сложилось к 1812 г., Наполеон вполне мог рассчитывать на успех. Все сугубо военные факторы он предусмотрел. Не учёл он одного привходящего обстоятельства, которое, собственно, и решило исход войны, а его погубило: он не учёл, что вместе с армией поднимется на борьбу с нашествием весь русский народ.