Пролог. Документальная повесть - Сергей Яковлевич Гродзенский

*

Эй, ты – прыщ Воркутинский.

* * *

На его безликой физиономии не написано ничего, кроме разве любви к свиным отбивным да выпивке.

* * *

Ты, Мусор, отдавай свою пайку – старый лагерник луженая глотка грозно требует у перепуганного интеллигента.

* * *

Престарелый малограмотный крестьянин диктует заявление и требует, чтобы было написано так, а не иначе:

«Гражданину главному начальнику СССР.

Товарищ Сталин, ты у нас вроде бы царь, а начальство, которое пониже, обманывает тебя».

* * *

Его бьют и оскорбляют так, что дальше некуда, а он и не отбивается, а человек умный и образованный.

– Умных много, мужественных мало.

– Философ Платон отводил мужеству последнее место среди всех добродетелей.

– Платон на Воркуте не был. Здесь он заговорил бы иначе.

– Здесь и Христос либо погиб, либо ощетинился, иначе не проживешь.

* * *

Гражданин начальник наложил резолюцию на «Жалобе» зэка: «Разберитесь и по возможности откажите».

* * *

Грязный, опустившийся до крайней степени, всегда заспанные глаза с гноем, и он вспоминает:

– Любил я на воле чисто ходить.

* * *

Калина, малина, шесть условий Сталина: три Петра Великого, остальные Рыкова.

* * *

Былое без дум.

* * *

Начальник политотдела – фразер и позер – одна рука за спиною, другой, театрально устремленной вверх, критикует плакаты на стене. Наполеончик, да и только.

* * *

Начальник уткнулся носом в бумаги. Он не видит человека, понуро и терпеливо стоящего у порога. Молчание. На толстую начальственную шею садится муха. Ладонь шлепает по шее. Муху чувствует, ждущего человека – нет. Бульдог какой-то, а не человек.

* * *

Наш брат – мелюзга и пескарь – страдает пуще всех. Хватают его и волокут на Воркуту. Он и упираться и трепыхаться не может.

* * *

Заповедь блатных: не откладывай на завтра то, что можешь сделать послезавтра.

* * *

Курносая баба рязанская, зовут – Франческа.

* * *

Закрытый суд над секретарем крайкома. Ружья наперевес. Слезы старика.

* * *

Пять лет назад я на 20 лет моложе был. Лагерная арифметика.

Вольняги приехали за длинным рублем, в три горла жрут, героями считаются, год за два засчитывают им. А мы? Голод, холод, обида, ишаченье.

* * *

Ободранный в лохмотьях вчерашний бобер. Его раскурочили урки.

– Где это ты разоделся?

– Справил, – отвечает со злобной усмешкой, показывая на тряпье, непонятно как держащееся на нем.

* * *

«Прощай, немытая Россия…» Лермонтова.

«Страна рабов, страна господ» и пр. Старый лагерник по 58 статье испуганно рекомендует сжечь – новый срок могут припаять за это, поясняет он.

* * *

Мороз прихватил руки, ноги, нос, душу.

* * *

Татуировка: бутылка, карты, обнаженная женщина. «Что нас губит». «Помни мать родную». «Нет в жизни счастья».

* * *

Правда, не принаряженная в мундиры современности, не облаченная в траур. Голая правда.

* * *

– Нахал – Нахалист – Нахалюга.

* * *

Начальничек от инсульта загибается у чужой жены. В речи на могиле – умер на боевом посту.

* * *

Сухим пайком… грамм свинца получил в лоб.

* * *

Кичливый и чванливый начальник – с фанаберией.

* * *

Лишь бы не сойти с ума – каждый раз возвращался к этой мысли.

* * *

Пишет: живу хорошо, получаю восемьсот.

* * *

– Жизнь реабилитирует нас, я верю.

– Я тоже, но только реабилитируют посмертно.

* * *

Шли гуськом, один за другим, подгоняемые окриком конвоира. Но никто не спешил, волоча ноги и глядя вниз. Кто его знает, может, и перепадет «бычок», окурок, небрежно брошенный стрелком или проезжавшим начальством.

Все против нас, думал он. И система. И люди. И зыряне – охотники, натравленные против людей в серо-мрачных бушлатах. Все против, и даже берег, будто оскалившийся зубами гористых пик. Все против…

* * *

Девятиклассник 1937 года пишет письмо в ЦК. Он не согласен с судом над военными – Тухачевским и др.

* * *

Убийство Верещагина толпой, направленной Растопчиным, расписанное в литературе, например, в «Войне и мире», вызвало недовольство Александра первого.

Наполеон помнил и тоже не мог простить Талейрану расстрела невиновного герцога Энгиенского.

У нас бьют и сажают Верещагиных и Энгиенских…

* * *

Граждане! В пальто обеды не выдаются.

Записная книжка № 3

(Начата 29 августа 1964 г.)

– Мы, брат, звезды в захолустье…

– Нет, вы просто захолустные звезды, а это свиньи с претензией на душу Мефистофеля и профиль Наполеона.

* * *

Джезказганская полупустыня: зимой – тундра; летом – разлиты кроваво-красные пятна тюльпанов.

* * *

– Оправдают, говоришь?

– Оправдают!

– Только – после смерти.

* * *

Дружба бычка, встречавшего всех в штыки, т. е. рогами, с козочкой. Ей бычок терпеливо разрешал все.

* * *

Пересылка. Нары в четыре этажа. Не доски, а кругляк. Спать даже после 12-ти часов ишаченья почти невозможно. Вызывают на этап, а идти на лесзаг страшно. Надо переждать. Нарядчик бегает по огромному бараку, называет фамилию, а з/к научился у урок и не отзывается.

* * *

Напишешь, не поверят: скажут – врет. Записки полусумасшедшего. А правильней – записки не сошедшего с ума.

* * *

Акын подзашел по 58-й. Хотел воспеть, а получил срок. В переводе песня его звучала так:

Сталин, Сталин, наш отец!

Дал ты много нам овец,

Сталин, Сталин, молодец,

Баям всем пришел конец,

Беднякам одел венец.

* * *

Двое двадцатилетних: один зэка, другой конвоир. Конвоир грозно читает «молитву» – шаг вправо, шаг влево, буду стрелять без предупреждения. Идут молча. Репродуктор доносит крики со стадиона. Оба настораживаются, забывают свои функции, и уже это не враги, а просто парни, спорящие о «Спартаке» и «Динамо».

* * *

Сказал, указав на громкоговоритель: «Заткни хайло».

* * *

Морально тяжело. Ишь, о душе забеспокоился, а спасать тело надо. Где она, душа, размещается, никто не знает. Декарт упрятал в шишковидную железу.

* * *

Печора широка, да бестолкова.

* * *

Донельзя грязный рассказывает:

– Я любил чисто ходить.

* * *

Хорошего можно превратить в плохого, плохого в хорошего – никогда.

* * *

Окружающее кажется нереальным. Словно мир, населенный призраками. Мир призраков. Призрачный мир.

* * *

О еде говорят ласково, в уменьшительной форме: хлебушко, водичка, маслице, сальце и редко уж об очень