Лабинцы. Побег из красной России. Последний этап Белой борьбы Кубанского Казачьего Войска - Федор Иванович Елисеев

штаб дивизии с генералом Арпсгофеном и офицеры 2-го Лабинского полка. Полковники Жуков и Кочергин выехали в Сочи.

К обеду неожиданно появился войсковой старшина Илларион Литвиненко, мой бывший храбрый командир 3-й сотни Корниловского конного полка. Тогда, весной 1919 года, на Маныче он был хорунжим и при мне произведен в сотники. Теперь он штаб-офицер, но со мной говорит как подчиненный – умно, тактично. Я любил этого храброго офицера, не боявшегося смерти в боях, как и не боявшегося начальства, «рубя правду-матку» и самому властному генералу Бабиеву. Кстати сказать, Бабиев очень любил Литвиненко, или «Лытвына», как называли его казаки-черноморцы.

На обед я посадил его рядом с собой. Первый мой тост за столом был поднят «за наши семьи, оставшиеся в беспомощности там, за горами, у красных». Я произнес его очень горячо, и мне так стало больно и жалко всех своих в станице, что у меня не выдержали нервы. Это было неожиданно не только для присутствующих офицеров, но и для меня лично. У многих появились слезы, а сестренка Надюша, впервые бросившая отчий дом, – она как-то особенно вскрикнула, словно кто-то уколол ее чем-то острым и очень глубоко. Момент был тяжелый. Он показал, что у всех нас, для которых семья, отчий дом дороже всего на свете, бьется одинаково сердце.

Но это был «только момент». Извинившись «за малодушие», я продолжил свой тост словами:

– Но мы воины, и наше дело – кровавая борьба до конца против наших поработителей, чтобы освободить наши семьи, нашу Кубань.

Второй тост был обращен к гостю, к Литвиненко:

– За славный Корниловский конный полк, который по своим боевым качествам не уступает даже 1-му Лабинскому полку.

Я говорил не любезность, а истинную правду. Литвиненко не замедлил ответить следующими словами:

– Под Ставрополем, отступая от Маныча, мы слышали о подвигах славного 1-го Лабинского полка. Мы были рады, что есть еще Кубанские полки, как и наш Корниловский-Бабиевский, не потерявшие сердце. Но, кроме того, нам было приятно знать, что славным 1-м Лабинским полком командует наш бывший командир-корниловец, доблестный полковник Елисеев, которого мы «доси любымо и уважаемо».

В самые интересные моменты, радостные или печальные, Литвиненко, как истый черноморский казак, для легкости изъяснения своих чувств, всегда переходил на родной язык. Дальше он продолжал:

– И я надеюсь, что, если бы наши полки были под командою доблестного генерала Бабиева, мы показали бы красным свою силу. А покы шо (опять он перешел на свой язык) – поднымаю бокал ций за славный ваш полк и за вашего командыра полковныка Елысиива.

Напоминание о Бабиеве меня взволновало. У меня было два чувства к нему: одно – восхищение его молодецкой доблестью в боях, всегдашним его воинственным задором, беспредельной преданностью воинскому делу, коннице, Казачеству, а другое – личная незаслуженная обида, которую я описал. Я тогда еще не знал, что Литвиненко был послан Бабиевым ко мне «разведать» о моих чувствах к нему.

Литвиненко был умный самородок. Образование – городское училище, а потом школа прапорщиков. Но он так полюбил военное дело и так ему нравился Бабиев, как и Бабиеву Литвиненко, будучи еще хорунжим на Маныче, что последний стал для него «как ударный офицер» – правдивый, прямой, бесхитростный, воински отчетливый. Зная, что я люблю и ценю Литвиненко, он и прислал его ко мне, как бы случайно.

После тоста Литвиненко я сказал о Бабиеве в ответном тосте, подчеркнув, что он наш коренной Лабинец, сказал о его геройской 3-й сотне 1-го Лабинского полка на Турецком фронте с 1914 года, когда он был в чине сотника, закончив о его настоящем положении, что мы его ценим, любим и восторгаемся.

Тост был принят восторженно. Литвиненко сиял. Потом, наклонившись ко мне, тихо спросил:

– Ну а Вы, Федор Иванович, как Вы лично к нему относитесь?.. Пошли бы под его командование?

Вопрос был праздный. Воинская дисциплина такого вопроса не ставит. Все должны идти под командование старшего в чине, хотя бы он лично кому и не нравился.

Я и раньше слышал от офицеров-корниловцев, что Бабиев сожалел о своем поступке со мной. Я знал, что духовного удовлетворения в казакоманстве, будь то гарцевание в седле, широкая пирушка с лезгинкой и песнями, азиатский шик в одежде, он не мог найти. Недаром же с самого начала нашего знакомства в Турции, когда он был сотником, а я хорунжим, назвал меня «младшим братом», дав имя «Джембулат». Отвечая взаимностью и видя в нем исключительно интересного и оригинального офицера, с пафосом старых Линейных казаков, я, при интересных и веселых времяпровождениях, всегда называл его (и при посторонних) «мой старший брат Хаджи Мурат», то есть сравнивал его с героическим соратником Шамиля. Это Бабиеву очень нравилось. Такие взаимоотношения продолжались до производства его в генералы в самом начале 1919 года. И как оказалось в жизни, власть и большие чины портят человека. Это касается не одного генерала Бабиева.

Пасхальный обед прошел отлично. «Веселых» не было, но все были в хорошем, повышенном настроении. Казачий борщ, отварное и жареное мясо, фруктовый взвар, вино, хор трубачей – все это, вместе взятое, конечно, не могло не размягчить любую душу, да еще после того, как мы ровно 3 недели жили и воевали в горах по-звериному и впроголодь.

Войсковой старшина Литвиненко сразу же уехал после обеда в тыл, обнадеженный моими положительными чувствами к генералу Бабиеву.

Воинская этика. Казачья слабость

Обед закончился с темнотой. Все офицеры разошлись по своим квартирам. С начальником штаба мы пошли в нашу маленькую комнатку. Хозяюшка-гречанка лет под тридцать, статная, веселая, с правильными чертами матового лица брюнетка, извинилась перед нами за свою бедность, приготовив на ночь единственную кушетку.

Быстро снимаю свое оружие впервые за месяцы отступления и приказываю казаку раскинуть бурку на полу.

– Федор Иванович, Вы будете спать на кушетке, – вдруг говорит мне генерал Арпсгофен.

– Что-о?!.. Ну нет, Ваше превосходительство, кушетка только для Вас, – отвечаю ему. – Я молод, буду спать на полу.

– Нет!.. Вы не будете спать на полу! Вы мой начальник дивизии, а я только начальник штаба дивизии, почему Вы будете спать на кушетке, а я на полу, – сухо, серьезно говорит он.

– Ну нет, Ваше превосходительство!.. Этого совершенно не будет, и не будем об этом говорить. Ложитесь и отдыхайте, Ваше превосходительство, – сказал и повернулся к бурке, уже разостланной на полу.

Генерал быстро схватил меня у локтей и вновь серьезно, безапелляционно повторяет:

– Федор Иванович, Вы этого не сделаете! Вы начальник дивизии, и для престижа Вы должны спать по-человечески, на кушетке!