Московский Монмартр. Жизнь вокруг городка художников на Верхней Масловке. Творческие будни создателей пролетарского искусства - Татьяна Васильевна Хвостенко

В общем, он раза три, четыре говорил о правильных моих умозаключениях. Так вот, когда мы говорили о прессе, он вспоминал:

– Ведь в прессе мы вычеркнули слова партийный и беспартийный большевик.

Смеется.

– Но вы сознательно не отказываетесь от этих слов?

– Конечно нет, ведь это слова главы государства. Вот какая у нас пресса.

Ворошилов говорил:

– Ну, мы Сталина закидали вопросами, уж очень много вопросов, а о позировании?

– Нет-нет, – говорит Сталин, – надо выделить новое и главное, что я считаю академией художеств. Где помещение?

Я говорю:

– Запомните, Мясницкая, 21.

– Что там сейчас?

– Все что угодно: промышленное предприятие, полиграфический институт, где готовят уродов издательства книги и плакатов.

– Надо это все к черту выселить, надо здание вернуть в первоначальное состояние, – говорил Ворошилов.

– Ну что ж, давайте пройдемся, – предложил Сталин.

Пошли, посмотрели гречиху, целая аллея в парке Сталина. Потом ознакомились с частью парка, где Сталин разводит фазанов. Видели курицу, которая вывела из яиц фазанов.

– Мы их съедим, когда вырастут, – говорил Сталин.

Глядел на уже выросших фазанов. Самцы очень красивы, самки серые, застенчивые, прятались в кустах. Сталин рассказал, что самки вывели фазанчиков, а самец их поклевал. Пошли к площадке, где играют в городки.

– Ну что, партию сыграем? – спросил Сталин.

И деловито стал выбирать палки, долго метился, и мы стали играть в городки. Генерал был из ГПУ, Богданов, молчаливый молодой человек. Ворошилов говорит:

– Ну что, как разделимся?

– Нет, – говорит Сталин, – делиться не будем, пусть они своим отрядом будут, а мы своим.

Сталин играл лучше всех. Его палка настигала сверху и разбивала фигуры. Когда Сталин прицеливался с палкой, его лицо становилось подчеркнуто энергичным и красивым, мне нравилось, что у него бывает такое лицо. Словно он сражается на партийных съездах, а здесь палкой сшибает не чурки, а троцкистских, меньшевистских оппортунистов, белогвардейцев и прочих врагов. У Сталина вообще красивое лицо, а в игре особенно. Я играл безобразно плохо, немного лучше к концу. Ворошилов меня обучил на самой игре. Он нас быстро обогнал, и игра началась для нас весьма плачевно. На три фигурки меньше. Мы все разгорячились, вспотели. Сталин Герасимову говорил:

– Ну, Тамбов, действуй, Козлов, разворачивай.

Мне при редких удачах:

– Ого, Кацман хитрит, напоследок оставляет настоящие удары.

Наконец они кончили.

– Вы и в городки, и везде побеждаете, – сказал я Сталину.

Он, вытирая шею платком, сказал:

– Ну что, пойдем обедать.

Богданов крикнул что-то по направлению к дому, куда мы все пошли. Помыли руки. Накрапывал дождь. Мы немного подождали, а потом пошли на верхнюю террасу, где был накрыт обед. Каждый взял по прибору, и пошли вниз на крытую террасу. Ворошилов, неся свой прибор перед собой, сказал:

– Вот бы грохнуться.

Пришла домработница, и мы быстро сели за стол. Ворошилов, сидя за столом, сказал:

– Вот художники считают, что у вас красивое лицо.

Сталин заметно покраснел.

– Вот, – продолжал Ворошилов, – сегодня в «Правде» была напечатана твоя фотография. Где "Правда"?

"Правду" долго искали. Наконец нашли. Сталину фотография понравилась. Подали щи, закуски, колбасу, икру, сливочное масло, шашлык из свинины с картошкой, что-то такое с фазанами и еще что-то вкусное. Было вино, потом дали водку и шампанское.

– Ну что же, давайте примемся за щи, пока не остыли, – сказал Сталин. – Пока закусим.

Закусили. Потом разлили щи. Сталин взял в руки колбасу и стал крошить в щи. Я сказал, что и здесь хочу быть сталинцем, и тоже накрошил вареной колбасы. Потом Сталин покрошил себе в щи чесноку, и мы все покрошили.

Щи действительно оказались очень вкусными. Потом ели, кто чего хочет. Я съел шашлыка из свинины с картошкой. После, уже в Москве, Бродский спросил, пробовал ли я копченую колбасу. Я сказал:

– А что, вкусно?

– Ого, – сказал Бродский и сделал такое лицо, что я понял, что дело нешуточное. На перемене блюд Герасимов рассказал один анекдот, второй, третий. Всем очень понравилось. Сталин, смеясь, рассказал два – один про аппендицит, второй про себя: если Молотов – Скрябин, то Сталин – Бетховен. Потом Сталин прочел послание украинцев турецкому султану; эту бумажку Сталин всегда носит при себе, и когда она портится, ему эту бумажку переписывают. Мы несколько раз поднимались, чтобы уйти, но Сталин нас не отпускал. Заговорили про сионизм. Между прочим, разговор как-то зашел про сионизм в искусстве. Я сказал, что страсть везде одна и та же – половая. Сталин сказал:

– Прав Кацман.

Герасимов незаметно делал наброски. Бродский сделал минутный набросок со Сталиным на фоне вечернего пейзажа с луной. Пили за советское искусство, за Сталина. Сталин предложил выпить за меня. Рассказал, что был у меня в мастерской и что у меня очень хорошие работы. В половине двенадцатого уже Сталин предложил тост за русский народ:

– Давайте выпьем за советский народ, за самую советскую нацию, за людей, которые раньше всех совершили революцию. За самую смелую советскую нацию. Я специалист по национальным делам. Я кое-что в эти дни прочитал. Я сказал как-то Ленину: самый лучший народ – русский народ, самая советская нация. Центр революции – Москва. Если крепка Москва, то крепко дело революции. На армию не надейся. Восток обманет, как только дрогнет Москва. Москва разнесет Восток вдребезги. Выпьем за советскую нацию, за прекрасный русский народ.

Было около двенадцати.

– Ну что, ребятки, пора двигаться домой, – сказал Ворошилов.

Мы поднялись, вышли в сад.

– Сейчас машину вызову, – сказал Сталин.

– Зачем, – говорит Ворошилов, – здесь недалеко.

– Ну уж нет, пешком я вас не пущу. Машину, Богданов!

Машина появилась мгновенно. Кто-то, как эхо затихающее, передавал друг другу указание о машине, и сейчас же подошла, сверкая фонарями, машина. Мы еще жали руки Сталину. Герасимов еще говорил последний анекдот. Сталин сказал, что за ним пять анекдотов, что, однако, Тамбов заговорит Козлова авансом. И мы выезжаем, и через 5 минут у Ворошилова. Играли на бильярде, потом в доме Ворошилова пили нарзан, спорили о Яковлеве. Я его не признавал, а все остальные ругали. А Ворошилов говорил, что я завидую. С нами поехал какой-то Петя[35]. Перед отъездом Ворошилов его ругал за то, что этот юноша не сходил на выставку.

– Черт знает, какой бандит вырастает; не успел, видите ли. Ну а где успел быть?

В два часа ночи мы подвезли этого опереточного юношу к дому правительства.