…Разбилось лишь сердце моё - Лев Владимирович Гинзбург

Во всей его жизненной сочности…

В поэзии Гёте для нас, быть может, важнее всего ее духовность, присутствие духа, то, что ошибочно считали олимпийством, противостояние бездуховности. Однако духовность Гёте не имеет ничего общего с душевной изнеженностью, с нудным умствованием, мертвой книжностью, с жеманной бестелесностью. Его влекла античность, например, античные статуи, в которых он видел идеальное воплощение красоты и верности природе, естеству, но правы те, кто считает стремление Гёте к античной форме лишь высшим выражением его реализма. Его написанные гекзаметром “Римские элегии” и “Венецианские эпиграммы” не менее человечны, согреты не меньшим сердечным теплом, содержат не меньшую жизненную, житейскую основу, чем его стихи, выросшие непосредственно из народных, даже из уличных песен, а его заимствованный у Ганса Сакса книттельферз – балаганный, раёшный стих – не менее высок, чем гекзаметр. Он и сам считал, что стихи раёшников наиболее естественная для немецкой поэзии форма, и чудодейственно преобразовал книттельферз в стих, которым написан “Фауст”.

Объяв своим творчеством весь мир, всю жизнь, он ощущал заложенное в ней таинственное соединение быстротечности с бесконечностью, неподвижной, как бы застывшей величественности и подвижного, пестрого карнавального начала. Это он, Гёте, в своих “Венецианских эпиграммах” утверждал, что “от века сродни были фигляр и поэт”, это он, обожатель искусства, картин, мрамора, чистосердечно признавался: “…до чего же меня утомили перлы искусства!.. Ищет живой красоты мой притупившийся взгляд…” Жизнь во всех ее проявлениях зажигала его, он превращал схваченное, пережитое мгновенье в высочайшее искусство, чтобы возвратить его в жизнь: слово его глубоко укоренилось в немецком народе…

В 1776 году он написал “Ночную песнь путника” в окрестностях Веймара, там, где соорудили потом Бухенвальд. Часто эти строки цитируют с горькой иронией: страшный парадокс!.. Между тем именно здесь, в центре нестихающей скорби, призыв Гёте звучит с наибольшей убедительностью, здесь он более всего уместен:

Мира сладость,

Низойди в больную грудь!..

Другая ночная песнь, написанная четыре года спустя, стала у нас бессмертной, благодаря Лермонтову: “Горные вершины…” Когда бываешь на Гарце, в горах, среди тишины слышен размер – но не Лермонтова, а размер подлинника, казалось бы единственно точный, навсегда найденный, неопровержимый. После Лермонтова было много попыток передать ритм подлинника, получался мертвый слепок. Перевод Лермонтова – необычайное проникновение во внутреннее состояние Гёте, в эту страстную потребность в покое, в отдыхе, в величайшее из обещаний, в котором нуждается человек: “…отдохнешь и ты…”

Существует родство поэтических душ, поразительное сходство настроений. В цикле стихов к Лиде – Шарлоте фон Штейн, с которой Гёте связывала загадочная долголетняя любовная дружба, стихотворение “К месяцу” лунным своим томлением могло бы напомнить “Лунную сонату” Бетховена: ночные мысли, когда остаешься один на один с бытием, со звездами:

…Ах! то было и моим,

Чем так сладко жить,

То, чего расставшись с ним,

Вечно не забыть.

                       Лейся, лейся, мой ручей,

И журчанье струй

С одинокою моей

Лирой согласуй…

Эти строки приводятся в переводе Жуковского, одного из самых первых и самых лучших представителей Гёте в России. В августе 1827 года Жуковский посетил в Веймаре своего кумира, у него есть стихи “К Гёте”: “В далеком полуночном свете / Твоею Музою я жил. / И для меня мой гений Гёте / Животворитель жизни был…” Он перевел это стихотворение на немецкий, преподнес Гёте, озаглавив – “Дорогому великому человеку”.

В переводе Жуковского к русским навсегда пришел гётевский “Лесной царь”. Сто с лишним лет спустя, хрестоматийную балладу трепетно перечитывала Марина Цветаева, она считала, что “лучше перевести «Лесного царя», чем это сделал Жуковский, нельзя. И не дóлжно пытаться”. И все же ей виделась разница: “…вся вещь Жуковского на пороге жизни и сна.

Видение Гёте целиком жизнь и целиком сон, все равно, как это называется, раз одно страшнее другого, и дело не в названии, а в захвате дыхания”.

О русских читателях Гёте, начиная с Пушкина, с арзамасцев, с Баратынского, поэтов-декабристов, об его исследователях, переводчиках написаны большие труды. Его переводили Тютчев, А.К. Толстой, Фет, в наше время его по-новому и по-своему услышал и перевел Пастернак. Русские относились к Гёте с глубокой заинтересованностью, восторженно, критично, придирчиво сличали русские переводы с подлинником. Белинский запальчиво писал: “В переводе из Гёте мы хотим видеть Гёте, а не его переводчика; если б сам Пушкин взялся переводить Гёте, мы и от него потребовали бы, чтобы он показал нам Гёте, а не себя”. Каждый новый удачный перевод Гёте считался в России событием.

В 1840–1860-х годах много переводил Александр Струговщиков – имя сейчас забытое, почти неизвестное. Струговщиков состоял на службе в военном министерстве, занимал видный пост, жил, однако, только своим Гёте, про него говорили, что он переводчик-маньяк. Он знал наизусть всего “Фауста” в подлиннике, переводил его шесть раз, каждый раз заново, сургучом запечатывал рукопись в конверт, прятал в ящик стола, а ключ от ящика бросал в Неву, чтобы не повторяться. Последний, окончательный вариант его перевода внимательно читал Гончаров, автор “Обломова”, делал на полях осторожные, незлобливые замечания: “в оригинале это место так…”, “у Гёте эти строчки так…”, “Гёте выразил эту мысль более сжато…” – кажется, он дышал на каждую строчку. Когда Струговщиков перевел “Римские элегии”, на его труд с восторгом отозвался Белинский: “Честь же и слава человеку, который гордо сохраняет чистую и возвышенную любовь к истинному искусству и, не гоняясь за эфемерными успехами и не обращая внимания на толпу, жадную только до литературных мелочей, с замечательным успехом посвящает данный ему богом талант на усвоение родному языку великих созданий великого поэта Германии”.

Время вытеснило переводы Струговщикова, заменило их более совершенными, но одержимость русского переводчика Гёте, общественный отклик, который получил его труд, свидетельствует о том, какое место занимал Гёте в духовной жизни русских.

В 1873–1874 годах в Московском университете и на высших женских курсах лекции по истории немецкой литературы XVIII века читал молодой ученый Александр Александрович Шахов. Слушать его собиралась вся студенческая Москва. Это было не просто литературоведение. По отзыву профессора Стороженко, Шахов “успел заронить в молодые и восприимчивые души своих слушателей и слушательниц много семян истины и добра” – так любили выражаться в те годы.

Шахов умер от чахотки, едва достигнув двадцатисемилетнего возраста. Его изданные отдельной книгой лекции – “Гёте и его время” – стали событием. Гёте он рассматривал не изолированно, а рядом с Кантом, Лессингом, Шиллером, Байроном,