…Разбилось лишь сердце моё - Лев Владимирович Гинзбург

Еще при жизни Гёте вокруг его имени лепились, нарастали легенды. Одним только величественным своим видом он вызывал трепет. Гейне, впервые увидев его, искренне удивился, что тот понимает немецкий, сам он чуть было не обратился к нему по-гречески. Карамзин в “Письмах русского путешественника” в веймарской записи 21 июня 1789 года пометил: “Вчера ввечеру, идучи мимо того дома, где живет Гёте, видел я его смотрящего в окно – остановился и рассматривал его с минуту: важное греческое лицо!..”

Несколько по-иному писал из Веймара 22 ноября 1820 года Дельвигу Кюхельбекер:

“Я видел бессмертного… Гёте росту среднего, его черные глаза живы, пламенны, исполнены вдохновения. Я его себе представлял исполином даже по наружности, но ошибся. Он в разговоре своем медленен: голос тих и приятен; долго я не мог вообразить, что передо мной гигант Гёте”…

Гигантом, исполином Гёте делал дух, вопреки старости, многочисленным недугам, многим пережитым им личным страданиям.

Постепенно стала возникать легенда о Гёте-олимпийце, олимпийце-придворном, который снимает шляпу перед саксен-веймарским герцогом и невозмутимым взором Зевса оглядывает клокочущий и страдающий мир. Эта кажущаяся невозмутимость могла вывести из себя многих, не только мелких литературных доносчиков типа Менцеля, “уличающего” Гёте в отсутствии у него непосредственных откликов на события современности, но и таких людей, как Людвиг Берне, который говорил об исходящей от Гёте “колоссальной силе торможения”. Приехавшего в Веймар знаменитого итальянского революционера-карбонария Джузеппе Мадзини /Маццини/, по свидетельству Герцена, глубоко огорчил “колоссальный эгоизм Гёте, его покойное безучастие, его любознательность естествоиспытателя в делах человеческих”. Да и сам Герцен, который восклицал: “Я не жалею о двадцати поколениях немцев, потраченных на то, чтобы сделать возможным Гёте”. Герцен, который лучше других понял суть братства Гёте и Шиллера: “…в этих гигантах борющиеся и противоположные направления соединились огнем гения – в воззрение изумительной полноты”, – с горечью писал о “ярко освещенной морозной высоте, на которой величественно дремал под старость Гёте…”

Мы знаем о великих противоречиях этой великой личности, у нас часто приводят слова Энгельса: “Гёте то колоссально велик, то мелок; то это непокорный, насмешливый, презирающий мир гений, то осторожный, всем довольный, узкий филистер. И Гёте был не в силах победить немецкое убожество…” Веймарские исполины жили не на Олимпе, а среди омерзительной реакции, в удушье веймарского герцогского благополучия, в политической тесноте карликового саксен-веймарского “царства”. Это не могло не сказаться на их творчестве: даже величайшему гению не удается одолеть окружающее его убожество “изнутри”…

И все же – окинем еще раз мысленным взглядом его жизнь, восемьдесят три его года, и вместе с Томасом Манном скажем:

“О твердыню его духа разбились гигантские валы истории, прокатившиеся над миром, – семилетняя война, американская битва за независимость, французская революция, возвышение и падение Наполеона, распад Священной Римской империи, рождение нового века, повлекшее за собой изменение облика и атмосферы мира, приход бюргерской, машинной эры, июльская революция…”

Гёте, возможно, один из убедительнейших примеров того, насколько поэту важна твердыня духа, яркость, неповторимость, красота личности.

Около ста пятидесяти лет вокруг имени Гёте не стихают страсти, за него ведется борьба. Его пытались изобразить этаким ручным Зевсом, неопасным, домашним, ему возводились бесчисленные памятники рядом с монументами прусским фельдмаршалам, его старались засушить тупой, бессмысленной школьной зубрежкой, загнать его гордый дух в хрестоматии. Худшие из негодяев пользовались его святым именем.

Вскоре после этой войны Бехер писал:

“Заново открыть царство, именуемое Гёте, значит освободить Гёте-освободителя из рук тех, кто так позорно растратил и употребил во зло его наследие”.

Бехер обращался к молодежи:

“Не дайте запутать себя, не дайте ввести себя в заблуждение каким-нибудь назидательным трактатишком о Гёте, не дайте себя отвратить от Гёте невыносимыми сплетнями, распространяющимися вокруг его имени. Не дайте вновь обмануть себя таким Гёте, который сидит в гипсовой позе престарелого сановника; не дайте отвратительной халтурной писанине о Гёте отпугнуть себя от того, чтобы искать Гёте в его творениях и найти его там, где он есть…”

…Когда Гёте был уже стариком, к нему вернулся список его богоборческого “Прометея”, стихотворения времен “Бури и натиска”, где устами Прометея говорил Гёте – последователь Спинозы:

    Нет никого под солнцем

    Ничтожней вас, богов!

Дыханием молитв

И дымом жертвоприношений

Вы кормите свое

Убогое величье,

И вы погибли б все, не будь на свете

Глупцов, питающих надежды,

Доверчивых детей

И нищих…

Гёте без смущения заметил, что эти стихи могут стать евангелием для революционной молодежи. Он не ошибся: в вольных как ветер свободных ритмах молодым революционным силам Европы слышался голос протеста, призыв к борьбе, к действию. Гёте сравнивали с Прометеем. Но он не был ни Прометеем, ни Зевсом. Он был Гёте.

Встречи с Шиллером

1

Шиллер для меня – часть жизни, начало моего пути и потом, потом, как то осеннее чудо свершилось… Расскажу еще, какое чудо…

Пока же сдержу слезы и скажу только, что в осеннее то чудо, в Марбахе, видел я в домике Шиллера под стеклом большое торжественное послание “духовным и светским властям Марбаха” от Юбилейного комитета, созданного в 1859 году в Москве по случаю шиллеровского столетия… Вся, как принято было говорить, читающая и мыслящая Россия этот юбилей отмечала…

Именно в Марбахе и пришла мне в голову мысль вспомнить, что значил Шиллер для России, почему жарче, доверчивей, что ли, чем к другим мировым классикам, прильнули к нему русские люди? Почему, говоря словами Достоевского, Шиллер “в душу русскую всосался, клеймо в ней оставил…”?

Стал перебирать в памяти.

Баллады Жуковского. Мальчик Лермонтов, увлеченный переводом “Перчатки”. И у Лермонтова же – “Встреча” (“Над морем красавица-дева сидит…”). Пушкинское послание лицейским друзьям: “Поговорим о буйных днях Кавказа, о Шиллере, о славе, о любви”. Шестая глава “Онегина”, где в ночь перед дуэлью Ленский “при свечке Шиллера открыл” и в подражание Шиллеру написал свое “Куда, куда вы удалились…”.

Декабристы. Рылеев, слушающий “Гектора и Андромаху”. Кюхельбекер, который с Шиллером не расставался даже в крепости, даже в злосчастном Тобольске. Ну не перед ликом ли Шиллера, не здесь ли, в его доме прочитать, хотя бы про себя, отчаянные строки последнего стихотворения Кюхельбекера: “Тяжка судьба поэтов всех земель, но горше всех – певцов моей России… Бог дал огонь их сердцу и уму. Да! чувства в них восторженны и пылки; что ж? их бросают в черную