Гюстав Курбе - Герстл Мак

убито пятьсот тысяч человек, и на этом не кончится. Говорят, пруссаки уже в Бельфоре и движутся прямо на Безансон… Все покидают Париж. Дней через пять-шесть я отправлюсь на какой-нибудь морской курорт, возможно на Гернси, повидаться с Виктором Гюго и возвращусь через Этрета. Всюду царит отчаяние… Пишите мне… ведь если немцы займут Безансон, я немедленно помчусь туда… Меня осыпают поздравлениями за отказ от ордена, я получил триста лестных писем, каких не получал еще никто на свете. По общему мнению, я — величайший человек Франции. Г-н Тьер [Адольф Тьер, в то время противник Империи и член Палаты депутатов, затем первый президент новой республики] пригласил меня к себе домой, чтобы поздравить; княгини и те являются ко мне с той же целью, и в мою честь был дан обед на восемьдесят — сто персон… На нем присутствовал весь ученый и газетный мир Парижа. На улице мне, как кюре, приходится держать шляпу в руке. Я в восторге от вашего одобрения… Приветственное письмо от орнанцев оказалось дипломатичным и довольно сдержанным, только никому не говорите, что я это сказал… Ординеры сыграли в этой истории некрасивую роль, на банкет они не пришли. Вижусь я с ними редко и пусть себе идут своим путем. Шаг, предпринятый мной, — настоящий подвиг; это похоже на сон; все завидуют мне, у меня нет ни одного противника. Я получил так много заказов [на картины], что не в состоянии справиться с ними… В любом случае в сентябре буду в Орнане… Сенсация, которую я произвел в Париже, в провинции и за границей, длилась три недели. Теперь все кончилось. Мое место заняла война»[351].

В этом году Курбе не поехал ни на Гернси, ни в Этрета, ни в Орнан. Пруссаки победоносно продвигались в глубь страны, и 9 августа художник сообщил семье: «Мы переживаем невероятный кризис, и я не знаю, как мы выберемся из него. Господин Наполеон затеял династическую войну ради собственной выгоды и назначил себя верховным главнокомандующим, а он круглый идиот, который из-за своей нелепой и преступной амбиции действует, не имея даже плана кампании. Нас бьют по всему фронту, наши генералы подают в отставку, и мы со дня на день ждем вступления противника в Париж… Сегодня мы устраиваем марш… к Палате, где объявим о падении Империи… Империя привела к нашествию. Если оно избавит нас от нее, мы все же будем в выигрыше: один год правления Наполеона стоит нам больше нашествия. Я верю, мы вновь станем французами. Сейчас я не могу вернуться домой. Мое присутствие необходимо здесь, и, кроме того, мне надо защищать свое имущество в Париже, а оно немалое… Не беспокойтесь за меня. Мне опасаться некого»[352].

Второго сентября Наполеон капитулировал под Седаном, а еще через два дня Империя закончила свое существование и было провозглашено правительство национальной обороны, в котором Гамбетта занял пост министра внутренних дел, а Жюль Симон получил два портфеля — министра изящных искусств и просвещения. Немецкая осада, угрожавшая Парижу, потребовала принятия мер для сохранения художественных ценностей города. 30 августа Ниверкерк уже отдал приказ об эвакуации наиболее ценных картин. 1 сентября первый транспорт был отправлен с конвоем из Лувра в Брест, а в течение следующих трех дней за ним двинулись другие. Затем отправку прекратили: власти опасались, как бы ящики и корзины с картинами по пути на железную дорогу не были сняты с телег и не использованы для устройства баррикад. 4 сентября, сразу же после провозглашения республики, Ниверкерк покинул свой пост…

Шестого сентября группа художников неофициально собралась в Сорбонне и создала художественную комиссию для охраны произведений искусства в Париже и окрестностях. Председателем был избран Курбе, членами — живописцы Домье, Верасса, Фейан-Перрен, Лансье, скульпторы Огюст Оттен, Мулен, Ле Веэль, Жофруа Дешом, гравер Бракмон и декоратор Ребер. Комиссия серьезно отнеслась к своим обязанностям: она следила за перевозкой произведений искусства из второстепенных музеев Парижа и окрестностей и размещением их в подвалах Лувра, принимала меры предосторожности против пожаров и краж, занималась упаковкой ценных рукописей и книг, а также распорядилась обложить мешками с песком многие памятники и статуи, чтобы защитить их от ожидаемых обстрелов. Одним из первых мероприятий комиссии была проверка нескольких таинственных ящиков из квартиры Ниверкерка, где, по слухам, находились картины, которые бывший директор хотел тайно вывезти в неизвестном направлении, однако в них оказалось лишь старинное оружие и доспехи из музея в Пьерфоне, совершенно законно отправленные в Париж, чтобы их не уничтожили пруссаки.

Решение Курбе остаться в Париже встревожило его отца: «Ты знаешь, что мы с матерью уже состарились, а у твоих сестер слабое здоровье; приезжай как только сможешь, мы ждем тебя, что бы ни случилось. В такие критические времена, да еще при угрозе вторжения, семья должна быть вместе…»[353]. «Я прочел замечательное письмо отца с самым горячим сочувствием, — ответил художник, — но в данный момент не могу удовлетворить ваши желания. Парижские художники, а также министр Жюль Симон оказали мне честь, назначив меня председателем [комиссии по делам] искусств в столице. Я доволен этим, потому что не знал, как послужить родине в постигшем ее несчастье: я ведь не имею склонности к ношению оружия. К тому же не могу поверить, что немецкая армия докатится до Орнана; но даже если это случится, у вас в руках могущественный талисман — мой почетный баварский крест, орден высокой степени; он вместе с наградным свидетельством лежит в комоде у меня в комнате. Немцы чрезвычайно почтительно относятся к своим учреждениям; покажите его их начальству — и вам нечего будет опасаться. А пока согласитесь, что долг перед обществом следует выполнять в первую очередь»[354].

Девятого сентября Курбе отправил еще одно письмо родителям: «Не могу сейчас вернуться в Орнан… Не думаю, что мне есть чего опасаться. Я буду при Лувре, а в Париже мне грозит меньше опасностей, чем в провинции, где мне пришлось бы принять активное участие [в войне]. Полагаю, что пруссаки уже под Парижем, но начнется ли осада, пока не знаю. Пути сообщения, вероятно, окажутся перерезанными. В случае моей смерти пусть сестры возьмут себе деньги, которые я поместил у г-на Анрио, вложив их в акции Лионской [Париж — Лион — Средиземное море] железной дороги. Я оставлю соответственную записку у своей привратницы или своего поверенного Шоде»[355]. За этим следовала приписка: «Только моим сестрам Зели и Жюльетте»[356], что, видимо, относилось к распределению железнодорожных