Красные листья. Восточный альманах. Выпуск восьмой - Нгуен Динь Тхи

Амила горящими глазами смотрит на гостя и вдруг спрашивает прерывающимся голосом:

— Вы зачем явились к нам, господин? Добрые люди в такое время не стучатся в чужие дома.

— Служба, мать. Военная служба. Сегодня в ночь заступил, иду мимо вашего переулка и сразу вспомнил что наказывал мне Аман. Он и адрес мне дал. Как он просил, так я и сделал. Я когда только вошел сразу про это сказал, только вы не расслышали.

Не сводя взгляда с Амилы, он продолжает:

— Извините, конечно, мать, но сначала я посмотрел в замочную скважину. Вижу: вы уже на ногах. Ну, думаю, слава богу! Времени у меня в обрез, дел по самое горло. Вот и заявился я к вам ни свет ни заря. Неловко как-то, но что поделаешь? Жаль было упустить случай. Думаю: передам наказ Амана…

— Наказ, говоришь?! — выходит из себя Амила. — Наказ пришел передать?!

— Что с вами, мать?

— Пень ты, больше никто! Пустой, трухлявый пень! — Амилу понесло.

— Погодите, мать! Вы послушайте меня сначала, — старается урезонить ее сержант.

Но Амила слушать ничего не желает:

— Приперся ни свет ни заря, а толку что? Наказ принес! А что мне наказ, когда в доме нет ни гроша!

Сержант растерялся было, но тут же взял себя и руки. Он умел владеть собой.

— Денег, говорите, нет? Будут! Деньги — дело наживное. Сейчас главное — помочь Аману, и я взялся за это всерьез. А вы потерпите немного — все образуется.

— Потерпите! — Амила готова испепелить его взглядом. — Три месяца сидим без гроша! На улицу не и чем выйти! И снова, значит, терпеть?! Может, жалованье скоро будут платить тем, кто терпит?

Амила смеется — она довольна собственной шуткой.

— А кто заплатит за крысиное гнездо, в котором мы живем?!

Силы изменяют Амиле, но она не сдается:

— Сам терпи, если нравится, а мне советовать нечего!

Сержант снова сбит с толку, но снова берет себя в руки. Он знает: самое главное — это гнуть свою линию. Печальная улыбка появляется у него на губах — бывают же такие безмозглые старухи! И, дождавшись удобной минуты, он наносит ответный удар:

— Ну, ладно! Не хотите терпеть — не надо. Мое дело сторона!

Амила тревожно вздрагивает.

— Что он тебе говорил?

— Ох и нетерпеливая же вы, мамаша! Слыхали пословицу: кто умеет терпеть, будет песни петь, а кто сложа руки сидит да на всех кричит, тот ничего в жизни не увидит. Так и быть, скажу вам: вернется домой ваш Аман!

Амила впилась глазами в сержанта.

— Что ты сказал? — каким-то чужим голосом спрашивает она.

— Говорю — дайте срок, будет дома ваш Аман.

— Дайте срок, — переводит дух Амила. — Дайте срок! Какой еще срок? Почему ты с собой его не привел?

Глаза ее наливаются кровью и, кажется, готовы выскочить из орбит. В ней снова закипает гнев:

— А ну, выкладывай все, как есть! А не хочешь — бери ноги в руки и убирайся вон!

Сержант с трудом сдерживается и даже заставляет себя улыбнуться, от чего на лице у него проступают глубокие морщины. Потом как ни в чем не бывало закуривает.

— Прощелыга бессовестный! — кричит Амила.

Тут сержант теряет на какой-то миг самообладание, встает с места и обалдело смотрит на Амилу, издав при этом какой-то нечленораздельный звук, выражающий крайнюю степень негодования.

— Прощелыга! Прощелыга! По глазам вижу, что прощелыга! Получил?! Вокруг пальца задумал меня обвести? Меня? Старую Амилу?

Она поднимается с лежака и подходит вплотную к сержанту, отчаянно жестикулируя и чуть ли не тыча пальцем ему в лицо.

— И ты туда же? Где уж тебе! Повстречай ты меня молодую, ноги бы мне целовал! Понял? Что молчишь?! Язык проглотил?

Сержант выпускает изо рта струйку дыма, поворачивается и медленно идет к двери. У порога он оборачивается и кротко говорит Амиле:

— Хотел я тебе помочь, мамаша, оттого и пришел в такой час. Ну, а раз ты так меня принимаешь, то счастливо оставаться. — Он в упор смотрит на Амилу. — Спасибо за прием. Мне же легче. Пусть твой Аман подыхает, я пальцем не пошевельну! Не нужна, значит, тебе моя помощь, верно?

Амила молчит, но сержант понимает, что попал в самую точку.

— Ну я пошел, — говорит он и делает шаг к двери.

Амила в смятении. Она сломлена — так ломается вековое дерево под натиском бури. Выражение ее лица смягчается, глаза начинают быстро-быстро моргать, она подбегает к сержанту и хватает его за руку. Губы ее прыгают, словно безумные. Женщина вводит сержанта в круг света, падающего от лампы, и снова усаживает на кресло.

— Господин сержант, — умоляюще произносит она.

Но сержант Касдан, а может и не Касдан, остается глух к ее мольбам.

— Как угодно, — говорит он. — Мне же лучше. Не нужно будет стараться ради чужих людей — погуляю за милую душу в свободное время.

— Господин сержант, — повторяет Амила сладким, будто мед, голосом.

Сержант с видимым удовольствием делает затяжку и не обращает на Амилу никакого внимания. Он рассеянно смотрит в потолок и с шумом выпускает изо рта дым струйку за струйкой.

— Простите меня, господин сержант. Скажите только, где сейчас Аман.

Сержанта не проймешь. Он молчит и невозмутимо закуривает новую сигарету, не замечая заискивающих взглядов Амилы. А на дворе уже прочищают горло первые петухи. Еще немного, и запылает заря. По улице начали сновать машины. Некоторые сигналят вовсю, так что слышно на весь околоток.

И пока в «освобожденном районе» старая Амила выпрашивает прощение у незнакомца из той породы людей, которые охотятся за ее детьми, в сорока километрах на юго-восток от ее хижины капрал Чанимин и другие партизаны ведут прицельный огонь по движущейся цели.

— Знаешь, мать, — подает наконец голос сержант, — сколько лет живу на свете, никто еще со мной так не обходился. Ни от кого худого слова никогда не слышал. И вот дождался! И от кого! От пожилой женщины, которой хотел помочь в трудную минуту. Ну и дела! Как говорится, век живи…

— Простите старуху, господин сержант, — униженно просит Амила.

— Ладно, — говорит сержант, удостоив наконец Амилу взглядом. — Только в другой раз слушай, когда тебе говорят! Ну, так хочешь, чтобы я тебе помогал? Отвечай!

Амила кивает:

— Хочу!

— Вот это другой разговор! Поняла теперь наконец, почему я пришел сюда ночью? — Голос сержанта звучит громко, даже торжественно. — Потому, что о том, что я тебе сейчас скажу, не должна знать ни одна живая душа!

— Так где же он сейчас, господин сержант?

— Чересчур много ты