Эмигрантские тетради: Исход - Федор Васильевич Челноков

разведен цветник, и стояла какая-то гипсовая статуя с аршин вышиной, стены дома были завиты ипомеей[89] и другими вьющимися растениями, как розы и глицинии. Настоящий «Сад Маргариты»[90]. Я описываю так подробно обстановку, в которую попал, потому, что она присуща всем белградским особнякам, из которых, собственно, состоит вся столица Сербии.

Умывшись, отправился в город, а затем в «Славию», где нашел всю нашу компанию в полном благополучии. За время нашего отъезда, действительно, получились достоверные известия об освобождении Крыма, Одессы, о продвижении Деникина за Харьков, об освобождении Воронежа, взятии Курска, даже болтали, что со дня на день ожидается занятие Орла и Тулы – словом, у многих разыгралась фантазия до того, что добровольцы в ста верстах от Москвы и освобождение ее – дело каких-нибудь трех-четырех недель. Говорилось и о взятии Тамбова. Насколько во всем этом было лжи, проверить мы не могли, но во всяком случае было ясно, что в Крым вернуться уже можно, а потому нужно было приступать к хлопотам об отъезде, а хлопоты скучные. Нужно было получить целых пять виз: два в нашем посольстве, одну, собственно, посольскую, а другую от военного агента, затем городскую белградскую, еще от сербского военного командования и, наконец, французскую, которая и была самая главная. Хождение по этим «семи симеонам» взяло целых двое суток, со всевозможными ожиданиями и придирками в канцеляриях.

После обеда в «Славии» все разбрелись, а я уговорился зайти вечером к Сенатору, чтобы сделать ему сообщение о нашей поездке. Хотя Бобринский и посвятил его во все подробности ее, но «честь лучше бесчестия», и я явился к нему ровно в семь часов все в ту же комнату, в которой он жил до нашего отъезда. Старик уж накрыл столик для чая и, будучи невероятно пунктуален, сидел за ним и ожидал меня. Зная его слабость я, кажется, оказался точней его, чему он был очень рад. Мы сейчас же принялись за уничтожение крутых яиц; были, в виде исключения, куплены еще сдобные булочки. Я уписывал все со спокойной душой, так как принес ему штук 300 драгоценных папирос из купленных в Сараеве и бывших здесь положительно редкостью. Вообще в Белграде, если чувствовался в чем недостаток, так это в табаке, и бывали дни, что во всем городе ничего нельзя было достать. Правда, нам, русским, из «Монополии», в виде исключения, отпускали по 1000 штук, но приходилось брать что давали, а эти боснийские папиросы были действительно очень хороши.

Я просидел у Сенатора невероятно долго, так он был заинтересован моим рассказом. Я ушел от него в половине одиннадцатого, что совершенно не допускалось, так как он обычно уж в десять часов спал сладким сном. Во время моего рассказа неоднократно приходилось ему утирать слезы. Этот сухой человек, пожалуй, изо всей нашей компании больше всех любит Россию и глубже других чувствует радость и горе за нее. Еще на пароходе «Грегор», когда мы только что познакомились с ним, он говорил мне, что теперь посвятит свою жизнь мщению всем тем, кто погубил Россию: «и когда я буду опять у власти, я буду мстить всеми способами, какие предоставит мне власть». В настоящее время он уже мстит большевикам посредством газет, и если он вернется к власти действительно, то мщение его будет ужасно.

С этого дня начались мои приготовления к отъезду. Прежде всего нужно было устроить дела с визами. На третий день оказалось воскресенье и нужно было попасть к Сенатору на заседание в Академию наук, где Бобринский делал доклад о нашей поездке. Народу набралось множество. За неимением мест я взобрался на какой-то столб в соседней комнате, которая тоже была полна. Вдруг входит М. М. Охотников. Он только что из посольства и принес мне целый пук кореспонденции на имя Михаила Васильевича. В этих письмах оказалось твое первое и единственное письмо от 31-го июля н/с, а у нас было уж 31-е августа; тут же была телеграмма от Васи и от Сергея Васильевича из Лондона; оттуда же письма от Чудакова и другие. Все известия были хороши, у меня стало легче на сердце.

Почти не слушая доклада Бобринскаго, из которого каждое слово было мне знакомо, я досидел заседание, показался Сенатору, поздоровался со знакомыми и тут же узнал, что генерал Добровольский тоже собирается возвращаться в Одессу. Спутник был подходящий, и мы решили при следующем свидании обсудить ближе этот вопрос. У всех желавших пуститься в обратный путь было какое-то смутное ощущение, что нужно ехать гурьбой, всем было как-то жутко отбиваться от компании. Живя под этим же впечатлением, и я желал найти себе спутников.

Тем временем я узнал, что в Белграде находится помощник начальника русского порта в Константинополе капитан 1-го ранга Никонов. Я отправляюсь к нему узнать, какое сообщение есть из Константинополя с русскими портами. От него я узнал, что Р.О.П.И.Т.[91] еженедельно имеет обратные пароходы в Одессу, а кроме того есть сообщение – чуть ли не каждый день на иностранных пароходах и с другими портами. Получив такие успокоительные известия, я начинаю искать свидание с Добровольским и нашел его за вечерним чаепитием у Сенатора. Но тут обнаружилось, что генерал пристроился к только что назначенному к Деникину сербскому послу, а этот господин сильно захворал, почему Добровольский затрудняется сказать, когда они пустятся в дорогу. Кроме того, ехать они хотели на Салоники, в то время как мои визы на Софию, а переделывать их на новый лад требовало опять громадной канители, т. е. прохождения сквозь все уже пройденные канцелярии. Таким образом выяснилось, что Добровольский с сербским послом меня не устраивали.

Между тем была и другая причина, задерживавшая меня назначить окончательный маршрут и день отъезда. Я послал Михаилу Васильевичу две телеграммы, но ни на одну ответа не было – что это значит? Может быть, он выехал как частное лицо в Сплит, чтобы взглянуть на развалины дворца Диоклетиана? Может быть, он поехал в Сараево, где, по словам «головихи», после нашего отъезда был пущен слух, что Бобринский в своей речи обвинял сильно жидов во всем, что творится в России и что очень влиятельные в Сараеве жиды остались этим недовольны, что нужно было бы ему на обратном пути заехать туда, чтобы несколько ослабить это впечатление? Я этого обстоятельства не помню и приписываю этот слух работе Марковича, который, будучи большевистским агентом, сопровождал нас невидимкой и где мог старался испортить впечатление от нашего путешествия. Таким образом в Сараеве в день нашего приезда в одной газете появилась гнусная статья, характеризовавшая нас как буржуев и людей, которым не следует верить и т. д. Случай в Катарро, вероятно, был произведением его же инициативы, почему бы и этому «жидовскому» слуху не