Эмигрантские тетради: Исход - Федор Васильевич Челноков

таковы, как будто они всегда были между собой знакомы. Сейчас же находится у них тема для разговора и вкусные вещи, чтобы угощать друг друга. Конечно, эти вещи не миновали и меня: то были сливы, персики, а под конец и коньяк. Молодой человек ехал из Сплита, останавливался в Рагузе и узнал во мне одного из русских делегатов. Разговаривая со мной, он дошел до Сплита и нашел, что опасение Урусова и правительства ни на чем не основаны и жаль, что мы не поехали туда, так как прием там вышел бы не хуже, чем где-либо.

Но мы ехали с ним в Сараево. По приезде туда получился, однако, маленький курьез. Поезд остановился, спутники мои должны были продолжать свое путешествие, а так как вагон шел до Басанского Брода, то нам не было нужды думать о каких-либо перемещениях, но вдруг появляется какой-то военный и заявляет, что это отделение целиком отводится под офицеров, а за ним входит солдат с ружьем и начинает понукать нас поскорей выбираться. Сделав вид, что я ничего не понимаю, я продолжал сидеть на своем месте. Другие выбирались, солдат тогда обращается ко мне и говорит «гайда». Что равносильно – убирайся, но я сижу, так как хорошо знаю, что поезд набит битком, да и охоты нет таскать бесплодно свой багаж. Не зная, что со мной делать, солдат высовывается в окно и говорит кому-то, что вот пассажир противится. После этого совещания он опять заявляет свое «гайда», а то идем в «затвор». Но в это время вмешивается мой молодой спутник и сообщает, что это, дескать, русский посланник, и говорит мне, чтобы я не двигался с места. Физиономия солдата совершенно смущена, он окончательно сбит с толку и не знает, что делать: слово – «русский», да еще «посланник» – слова магические. Он уходит и возвращается с офицером, который извиняется за поведение солдата, просит не беспокоиться, и я продолжаю мой путь на старом месте в обществе премилых и любезных офицеров, а солдатик ухаживает за мной и перекладывает мой багаж по моему указанию с самым кротким видом.

Утром 29 августа мы приехали в Славянский Брод. Так как здесь приходится пересаживаться в другой поезд, идущий по широкой колее, долженствовавший отойти в Землин часов в 12, то у меня было достаточно времени, чтобы отправиться в город. Я пошел в компании моих спутников-офицеров, но город оказался самый неинтересный, делать в нем было решительно нечего, почему бывшие в нашем распоряжении пять часов прошли необыкновенно томительно. Что обращало на себя внимание, так это национальные костюмы селяков: они были гораздо проще, менее цветисты и однообразны сравнительно с теми, что пришлось видеть в Боснии и Герцеговине. Мы находились в Славонии, население которой, по-видимому, значительно отличается по типу от мужественных и красивых боснийцев. Здесь люди были мельче, круглолицы, бесцветны и не имели того однообразно-определенного типа, как сербы. Еле хватило у нас терпения прожить наши пять часов, но вернувшись на вокзал узнали, что нужно ждать еще два часа, так как «Ориент-экспресс», с которым надо было ехать дальше, опаздывает на два часа. Потом узналось, что мы были очень счастливы: Михаилу Васильевичу пришлось ожидать его почти целые сутки.

Не зная, что делать в городе, мы остались на вокзале и имели случай видеть удивительно безобразное поведение французских солдат. Не знаю почему, из них человек 20 околачивалось на вокзале. Один костюм их удивлял нас – они были в рубашках и штанах, у кого на ногах штиблеты, у кого туфли. Правда, публику они не затрагивали, но их крик, шум и гам наполняли все здание: они боролись, поднимали с пола зубами кружки с пивом, лазили и таскали друг друга в окна и чувствовали себя как на каких-то гимнастических упражнениях, не обращая ни на кого внимания. Спокойные и выдержанные сербы сперва с удивлением, а потом с нескрываемым возмущением смотрели на эту развозившуюся толпу. В публике было много сербских офицеров, и такое поведение этих солдат приводило их прямо в недоумение.

Наконец два часа прошли, подошел поезд и захватил нас с собой. К вечеру поезд прибыл в Землин, но так как он опоздал, то мы не поспели к последнему пароходу и должны были остаться тут ночевать.

Снова Белград

На другое утро часов в 11 я прибыл в Белград на нашу новую квартиру. Она помещалась в маленьком особняке, мазанке. Здесь еще много домов, строенных из дерева и глины. Наши три комнаты были довольно низки, но достаточно обширны. Обставлены они были чрезвычайно уютно. Отличные пиротские ковры[88], в столовой от стены к стене стояла тахта, обтянутая старинной материей, в углу наш русский образ, на маленьком чайном столике стоял настоящий самовар, а на большом серванте с несколькими полками, на стенах и столах размещалось множество всевозможных безделушек из фарфора, хрусталя и бронзы. Тут же висела на стене замечательная фляга для вина из дерева с прекрасной резьбой. Главным украшением комнаты была большая старинная, богемского хрусталя, ваза. По концам столовой шли двери в наши спальни, обставленные так же уютно. В моей спальне на стене красовалось несколько масляных портретов очень приличной работы.

Хозяйке нашей было 84 года, причем она была совершенно бодра и здорова. Она вышла замуж, когда ей было 14 лет, и через год имела уж ребенка, но брак этот был непродолжителен: муж ее помер, когда ей было 18 лет. Потом умер и ребенок. Она вышла вторично замуж, и свадебная поездка ее была в Одессу, где были куплены образ и самовар. Это было около 65 лет тому назад, но поездка эта, вероятно, была лучшим временем ее жизни, и она часто вспоминала о ней, спрашивая, не знаю ли я в Одессе полковника Субботича, у которого они тогда останавливались. Старушка теперь вторично овдовела после того, как грек, ее супруг, разорился и из великолепного дома ей пришлось перебраться в этот, а по случаю страшной дороговизны устроиться в одной комнате, а другие отдавать в наймы. При ней жила ее старинная прислуга с дочерью, уже совсем барышней, игравшей на рояле.

Когда я поселился у них, то почувствовал себя как в родном доме. Эти три особы готовы были носить меня на руках. Не было работы, не было поручения, которые не исполнялись бы моментально. По утрам меня поили отличным кофе в галерее, проходившей вдоль всего дома и тоже очень мило обставленной – я прозвал ее «нашей малой столовой». Окна галереи выходили в садик с несколькими персиковыми деревьями, увешанными прекрасными плодами, дальше рос громадный грецкий орех, под которым был