Петр Чайковский - Ада Айнбиндер

только потому, что я на Вас надеялся. Вашей дружбе я буду обязан своим спасением. Чем я отплачу Вам! О, как бы желал я, чтоб когда-нибудь я был Вам нужен. Чего бы я ни сделал, чтоб выразить Вам мою благодарность и любовь!»[462]

Мекк вскоре прислала единовременно три тысячи франков, далее, как обещала, ежемесячно присылала полторы. Поступок и безвозмездная помощь Надежды Филаретовны, ее деликатность в этом вопросе глубоко поразили Чайковского. Их переписка стала еще более интенсивной – почти каждый день, порой несколько раз за день. Письма композитора Надежде Филаретовне – подробный дневник его жизни этого времени.

В целом жизнь Чайковского начала налаживаться, по крайней мере денежный вопрос был решен, тем более композитор получил известие от Николая Рубинштейна, что до 1 сентября 1878 года будет получать выплаты от консерватории.

Немного оправившись от пережитого, Петр Ильич начал работать – инструментовать оперу «Евгений Онегин». Для Чайковского этот сюжет был особенным с самого начала, как и для многих его современников, «Онегин» был не просто литературной классикой, это была отчасти история его семьи. События семьи Чайковских имели параллели с романом в стихах Пушкина – в частности, история знакомства родителей композитора во многом напоминает линию Татьяны и ее супруга генерала, который в опере Чайковского обрел фамилию Гремин. Символично, что первые наброски для будущей оперы Чайковский делал в томе сочинений Пушкина, изданном в 1838 году, который принадлежал еще его родителям. Для столь личного для себя сочинения Чайковский хотел и особой судьбы – он писал оперу не для Императорской сцены, как все предыдущие, а мечтал видеть ее поставленной учащимися Московской консерватории. Об этом композитор не раз писал и Николаю Рубинштейну, и другим коллегам – особенно эмоционально свою позицию он изложил в письме Альбрехту:

«Пойми меня, ради Бога, Карлуша! Я никогда не отдам этой оперы в Дирекцию театров, прежде чем она не пойдет в Консерватории. Я ее писал для Консерватории потому, что мне нужна здесь не Большая сцена с ее рутиной, условностью, с ее бездарными режиссерами, бессмысленной, хотя и роскошной постановкой, с ее махальными машинами вместо капельмейстера и т. д. и т. д. Для “Онегина” мне нужно вот что: 1) певцы средней руки, но хорошо промуштрованные и твердые, 2) певцы, которые вместе с тем будут просто, но хорошо играть, 3) нужна постановка не роскошная, но соответствующая времени очень строго; костюмы должны быть непременно того времени, в которое происходит действие оперы (20-е годы), 4) хоры должны быть не стадом овец, как на Императорской сцене, а людьми, принимающими участие в действии оперы, 5) капельмейстер должен быть не машиной и даже не музыкантом à la Направник, который гонится только за тем, чтоб там, где cis, не играли C, а настоящим вождем оркестра… Словом, мне нужны для этой постановки не Кюстер, не Кавелин, не Направник, не Мертен, не Кондратьев, не Дмитриев и тому подобная сволочь, – а мне нужны: Губерт, Альбрехт, Самарин и Рубинштейн, т. е. артисты и притом мои друзья. Пойми это, Карлуша, ради Бога. Я не отдам “Онегина” ни за какие блага ни Петербургской, ни Московской Дирекции, и если ей не суждено идти в Консерватории, то она не пойдет нигде»[463].

Венеция – Вена – Венеция

После трех недель, проведенных в Кларане, Петр Ильич и Анатолий отправились в Италию с трехдневной остановкой в Париже. Далее братья по два дня провели во Флоренции и Риме. Хоть эмоционально Чайковскому было значительно лучше, но состояния тоски и общей подавленности его продолжали накрывать. Так, из Флоренции он писал Надежде фон Мекк:

«Дело в тоске, в жгучей, сумасшедшей тоске, которая не покидает меня ни на одну минуту. Живя в Кларенсе, среди самой безусловной тишины, среди покоя и весьма простой и удобной обстановки, – я иногда грустил и хандрил. Не зная, как объяснить эти припадки меланхолии, я вообразил, что причиною их горы!!! Какая наивность! Причины этих проходивших очень скоро припадков меланхолии были чисто внутренние. Я вообразил также, что стоит переехать границу Италии, и начнется нескончаемая радость. Вздор! Здесь мне в сто раз грустнее. Погода чудная, днем жарко, как в июле; есть на что посмотреть, есть чем рассеяться, – а меня терзает гигантская, колоссальная тоска! И чем оживленнее место, в котором я нахожусь, тем хуже. Как это объяснить, я не знаю. Мне кажется, что этого и нельзя объяснить. А главное, я не знаю, что делать. Если б я не просил всех переписывающихся со мной адресовать мне письма в Рим, то, кажется, и не решился бы ехать далее»[464].

Во Флоренции Петр Ильич встретил уличного певца Витторио, пение которого глубоко и надолго запало ему в душу: «Мы с братом услышали вечером на улице пение и увидели толпу, в которую и пробрались. Оказалось, что пел мальчик лет 10 или 11 под аккомпанемент гитары. Он пел чудным густым голосом, с такой законченностью, с такой теплотой, какие и в настоящих артистах редко встречаются. Всего курьезнее было то, что он пел песню со словами трагического свойства[465], звучавшими необыкновенно мило в устах ребенка… Это было прелестно»[466].

В Риме Петру Ильичу было тяжело находиться среди людей, его раздражали проезжающие экипажи, не порадовало даже посещение вместе с братом собора Святого Петра. 11/23 ноября братья Чайковские приехали в Венецию. «Венеция очаровательный город. С каждым днем я открываю в ней новые прелести. Вчера мы ходили смотреть церковь Frаri, в которой между прочими красотами мавзолей Кановы. Это чудо красоты! – рассказывал Чайковский в письме Надежде фон Мекк. – Но что всего более мне нравится здесь – это тишина, отсутствие городской кутерьмы. Вечером, при лунном освещении, сидеть у открытого окна, смотреть на S[an]ta Maria delia Salute, которая как раз против наших окон, и налево в лагуну – просто очарованье! Очень весело также сидеть после обеда около кафе на площади Св[ятого] Марка и глядеть на снующие толпы всякого народа… Даже узенькие, как коридоры, улицы мне нравятся, особенно вечером, при газовых освещениях магазинов. Словом, Венеция мне пришлась по вкусу»[467].

Несмотря на сложное душевное состояние и одновременно напряженную работу, Чайковский продолжал следить за событиями и в России, и в мире, в частности за ходом Русско-турецкой войны (1877–1878). Его раздражали местные газеты, которые, по его мнению, клеветали на Россию, умалчивая о ее победах в войне и преувеличивая заслуги турок. Уличные продавцы газет то и дело выкрикивали заголовки о победах Турции. Композитор был настолько возмущен, что не ленился подходить к этим «крикунам», пытаясь разъяснить истинное положение дел. Своими рассуждениями он делился в письме Надежде Филаретовне:

«Неужели и мирная, красивая Венеция, потерявшая некогда в борьбе с теми же турками свое могущество, дышит все-таки общею всем западным европейцам ненавистью к России? <…> Когда же кончится,