Мемуары - Станислав Понятовский

Браницкий, его коллега Ржевуский, князь Радзивилл, воевода Вильны, и последний маршал сейма, избранный при жизни Августа III — Малаховский, а также их приспешники, покинули, непосредственно после избрания князя Адама, Варшаву, воевода Руси, его отец, был назначен сеймом главноначальствующим, что передавало в его руки всю власть над армией.

Часть военных сразу же признала его полномочия и стала выполнять его приказы, другая же часть подчинялась ещё какое-то время моему зятю, гетману, что и привело к войне местного значения. Первые стычки произошли в люблинском воеводстве, последние — в воеводстве Руси. После этого мой зять перебрался в Венгрию и оставался там до сентября; узнав о моём избрании, он возвратился в Белосток, откуда не выезжал уже до самой своей смерти.

Двое моих братьев и Ксаверий Браницкий (в то время всего лишь староста Галича) командовали войсками, верными сейму. Генерал Мокроновский осуществлял руководство отрядами, последовавшими за гетманом. Почти все столкновения, имевшие место в ходе этой кампании, оканчивались в нашу пользу. Лишь однажды Мокроновскому удалось взять верх над Браницким.

Во время другой стычки мой старший брат захватил почти всю поклажу гетмана и почти всех служанок его супруги — моей сестры; всё было немедленно возвращено. И тут князь воевода Руси, в качестве главноначальствующего, заявил, что, возвращая гетману его серебро и его вещи, мой брат превысил свои полномочия и назвал это грубой ошибкой, требующей наказания. Антипатия князя к гетману, моему зятю, послужила дополнительным мотивом его придирок; снять своё раздражение он стремился скорее политиканством, чем справедливостью.

Ксаверий Браницкий вынудил нескольких представителей семейства Потоцких, запершихся в Станиславове, сдаться ему — они стали его пленниками. Полк кавалергардов, шефом которого был мой старший брат, нашёл способ вырваться из лагеря гетмана и присоединиться к нашему. Продолжительнее всех поддерживал гетмана Биляк — до тех пор, пока гетман не оказался в Венгрии; только лишь тогда Биляк с остатками своих отрядов перешёл под знамёна сейма.

Принципиально важной задачей этого сейма было, также, ограничить возможности главного казначея распоряжаться финансами, до сего времени фактически беспредельную. С того момента, как было решено создать специальную комиссию, ведающую казначейством, многие члены сейма требовали свести счёты с главным казначеем Бесселем — за то, как расточительно управлял он финансами в прошлое правление.

Видя, что никто не выступает в его защиту, я взял слово, чтобы обратить внимание депутатов на то обстоятельство, что ни один закон не должен иметь обратной силы. А поскольку общественное мнение уже нарекло меня королём, моё выступление спасло Весселя: сейм довольствовался тем, что ограничил оклад по его должности до 120.000 франков, а его полномочия передал председателю комиссии.

Чтобы регулирование расходов комиссией приносило государству длительную и устойчивую пользу, необходимо было оговорить, каким образом отчёты казны будут впредь обсуждаться и утверждаться на последующих сеймах. Следовало избежать того, чтобы подача и утверждение этих отчётов становились и далее причиной прекращения работы сеймов. Причём, причиной столь существенной, что отчёты моего отца, к примеру, бывшего главным казначеем Литвы ещё при Августе III, были утверждены лишь на том самом предвыборном сейме 1764 года, о котором идёт речь, ибо, начиная с 1726 года ни один сейм, вплоть до нынешнего, так и не смог начать свою работу. Исключение составил, правда, миротворческий сейм 1736 года, но и он тоже не успел ничего утвердить по случаю крайней потребности для всех, кто в нём участвовал, отдышаться немного после перипетий, имевших место во время междуцарствия после смерти Августа III.

Люди постарше вспоминали, что большинство главных казначеев подстраивали прекращение работы сеймов — специально для того, чтобы избежать обсуждения их деятельности. Им всем было ясно, что до тех пор, пока финансовая политика правительства будет оставаться зависимой от liberum veto, никакой надежды на улучшение нет.

Всё это было разъяснено Кайзерлингу, причём столь успешно, что он признал, наконец, справедливость такого подхода к вопросу. И тут мы попытались выиграть лишнее очко, растянув немного формулировку, с тем, чтобы значительная часть экономических проблем могла быть причислена к той же категории, что и финансы — вплоть до проблемы налогов.

Тогда Кайзерлинг, словно пробудившись от спячки, стал всячески стремиться к тому, чтобы сохранить liberum veto — «для блага Польши», как он утверждал. У меня было с ним несколько длительных дискуссий по этой проблеме. Я засыпал его самыми убедительными аргументами, полностью соответствовавшими логике, которой он же сам и обучал меня в детстве. Я упрекал его в абсурдности его тезисов, опираясь на его же уроки... Теперь долг русского посла вынуждал его делать вид, что он меня не понимает, и мы сошлись на том, что содержание принятых на сейме законов будет сформулировано таким образом, чтобы оставить Кайзерлингу лазейку: дать ему возможность сделать вид перед своим двором, что он был введён нами в заблуждение.

И мы придумали изложение, согласно которому дела финансовые должны были рассматриваться на грядущих сеймах в соответствии с нормами, существовавшими в юстиции. Иначе говоря, так как в наших трибуналах всё решалось большинством голосов, то же самое вводилось отныне в работу сеймов.

Нововведение это продержалось вплоть до сейма 1768 года, когда Репнин отменил его; об этом будет сказано в своё время.

IX

К двойной власти маршала генеральной конфедерации и армейского главноначальствующего мой дядя присоединил ещё и власть председателя таможенных судов, заменявших, в период междуцарствия, все другие судебные учреждения.

Никогда ранее никто в Польше не сосредоточивал в одних руках подобного могущества, но, в виду того, что дядя любил собственные прихоти никак не меньше, чем власть, он, по возможности, заставлял других исполнять за него самую трудоёмкую часть своих обязанностей по всем упомянутым должностям. Он потребовал, в частности, чтобы его зять Любомирский и я вошли в число судей таможенного суда этого созыва.

Среди множества проходивших в суде процессов слушалось дело итальянского торговца Гисланцони, натурализовавшегося в Польше. Мы с Любомирским разбирались в этом деле самым справедливым, как нам казалось, образом. Но у дяди оказалось иное мнение, ибо он, не имея возможности лично присутствовать на заседаниях, положился на точку зрения одной из сторон. Узнав содержание вынесенного нами приговора, он осыпал нас упрёками — особенно, меня. Я счёл необходимым подробно изложить ему доводы, которыми мы, по совести, руководствовались — ведь мы были приведены к судейской присяге... А он забылся до того, что заявил мне:

— Вы прекрасно знали, какого решения хотел я, и должны были помнить об этом!

Некоторое время спустя, сидя за небольшим, весело протекавшим ужином, — мы