Пролог. Документальная повесть - Сергей Яковлевич Гродзенский

– Сюда бы бабу с ребятишками.

Записная книжка № 2

(Закончена 26 августа 1964 года)

О непрожитой жизни, начатой с ее заката (конца) – со старости.

* * *

Доходяги в слабосилке.

* * *

Стук запора тюремной двери. И на мгновение будто останавливается тревожное биение тридцати сердец. Тридцать лиц становятся мучнисто-белыми. И так по несколько раз днем и ночью.

* * *

Кавычки окрашивают слова.

* * *

Кроваво-красные тюльпаны, воскресшие летом, оживляют пустыню, и тогда кажется, что живая кровь струится где-то глубоко под песчано-безжизненным телом ее.

* * *

Рахитичные растеньица ненадолго и робко пробивались в тундре на короткое лето. И тогда мечталось о настоящем деревце, где-либо под Рязанью.

* * *

А в самом деле – мертва ли тундра. Не притаилась ли жизнь в ее болотистых и кочковатых просторах. И не упрятались ли она так, как упрятана там, в зоне.

* * *

В ожидании приговора оцепенели. Воцарилось безмолвие, страшнее пушечной канонады. Онемело смотрели.

* * *

Ожившие дневники.

* * *

Закрой хайло, ишь ряшку рассупонил.

* * *

– У нас в двадцать девятом в Соловках Горький был.

– Какой Горький?

– Какой, какой. Известно какой. Писатель. Так он аж заплакал, посмотрев на нас, доходяг.

– Тогда и слова-то такого не было – доходяги.

– А я это не тогда, а теперь говорю.

* * *

Китаец из Гуандуня, неизвестно как превратившийся в Валерия Михайловича Глубова, и учитель из Москвы. Зовут друг друга земляками.

* * *

– Разберись по четыре. А это вам не касается? Ишь задроченный.

Конвоир разоряется на замешкавшегося философа.

* * *

– Жисть полегчала, и я всем довольный, ну ежли и пошиплю иногда кой на что, так ведь на сына и на мать родную поворчишь иной раз. Что из этого? А человек я советский и власть советскую своими ручищами энтими добывал, – он вытянул руки, расставил ладони и растопырил пальцы, словно впервые разглядывая и любуясь неуклюжей силой их. – А меня сажают, значит, опасаются, а может, и боятся. И чего меня бояться? Я первая опора и первый защитник.

– Они тебя и не боятся.

– А почему за решеткой держат?

– Рабочая сила нужна. Север осваивать надо.

– Это дорого обойдется такая сила.

* * *

Его голова, как о нем выразились, свободна от постороннего мусора. Теоретические и книжные познания его исчерпались двумя годами церковно-приходской школы. Но он независим в своих суждениях, и опирается он только на собственный разум, не задумываясь над его возможностями. Все суждения друзей и товарищей по шахте и барачным нарам он как бы перерабатывает своим ясным немного хитроватым умом. События последних лет и особенно беды, навалившиеся на него, лишь заострили критические стрелы его высказываний.

Напарник говорит, сравнивая откатку (вывоз добытых ископаемых из забоев и из шахт) с забутовкой (заполнением специальным материалом пространства между крепью и вмещающими горную выработку породами):

– Хрен редьки не слаще.

– А цэ кому как, на дурныцю и уксус сладкий.

По поводу неудавшегося побега кто-то шепотком, чтобы доносчики не слышали, вспоминает: «Безумству храбрых поем мы славу».

Он возражает:

– Неча безумных славить. От безумных добра не жди. Умных надо славить.

* * *

– Давай, давай.

Ноги подкашиваются, туловище валится, от головы пар валит…

– Давай, давай.

Мыслей нет, нет ни озлобления, ни жалости, есть лишь желание упасть и, широко раскрыв рот, отдышаться.

– Давай, давай.

Пожалуй, самый ненавистный не то призыв, не то приказ.

* * *

Лагерно-тюремные «колхозы». Объединяются кто как, кто по статейному, а кто-по производственному или еще какому иному признаку.

В «колхозе» двое – академик, член КПСС с 1904 года, президент многих международных конгрессов и карманщик, промышлявший по трамваям. Первый видит защиту и опеку, а второму лестно. Хвастает среди урок.

* * *

Ночь-полночь, а барак или камера живут напряженно.

* * *

Театр: артисты – зэка, переоблачающиеся из бушлатов в опереточные фраки; зрители – граждане начальники.

* * *

Спецконвой ведет двух женщин на Север – артистку и художницу. Конвоиры «подзаложили», спят младенческим сном. Винтовки, как это часто бывает, оставлены на попечение конвоируемых, тех, кому обычно читают молитву:

– Шаг в сторону будет рассматриваться как побег, оружие применяется без предупреждения – упреждаю.

Женщины в страхе за оружие и за себя испуганно жмутся в угол землянки. Одна из них готова защищаться на смерть, другая, наоборот, готова на все:

– Все равно умирать, – шепчет она подруге, – так чего же бояться их, правда, они страшны своими преступными мордами.

К удивлению и неожиданно ожидание закончилось идиллически.

– Пой, – сказал, мрачно ухмыляясь, один из них.

И она со слезящимися глазами, слегка осипшим от долгих переходов, недоедания запела своим когда-то прекрасным голосом, негромко, внятно и задушевно.

* * *

Год 37-й. Это, кажется, назревает трагедия. Но трагедия без сюжета или, во всяком случае, без сквозного действия, сказал бы Станиславский. Нет смысла, нет здесь цели. Сокрушают всех, кто подвернется под руку, – и не только, не столько врагов, сколь преданных себе друзей и врагов.

* * *

– Гражданин начальник, дозвольте отойти малость.

– Зачем?

– По нужде.

– По какой еще нужде?

– По малой.

– Нечего отходить, на месте справишь нужду свою.

– Тут бабы рядом, неудобно.

– Какие еще бабы? Заключенные-то?

* * *

Голодный, измокший, но никогда не унывающий остряк балагурит, вызывая умученные улыбки:

– Наполеон недоносок, да и многие другие великие не доношены своими мамами. Не помню, при каких обстоятельствах появился я на свет. Но бабка рассказывала, что я был переношен, чем вызвал тревогу за судьбу, не свою, конечно, за мою судьбу не тревожились, а мамы.

С этого дня пошли беды.

* * *

Худощавый, тщедушный юноша тенью движется по бараку, он молчалив, лицо его сумрачно. Он будто не живет вовсе, или жизнь спряталась в нем где-то глубоко. И только поздно, когда осипший за день громкоговоритель передает траурные звуки 6-й симфонии Чайковского, парень, словно скрывая свой тайный порок, подкрадывается к репродуктору и, поднимаясь на носки, старается влезть в раструб, издающий звуки.

* * *

– На воле-то ему грош цена и смотреть на него не смотрят, а здесь он гражданин начальник. Его хоть и не уважают, а боятся.

– Одную мясу жруть, – завистливо добавил …, словно продолжая свои мысли, привязанные к желудку.

* * *

Цинга ломит кости, ведет на сон, мозг вяло работает, вызывая мечту: наесться до отвала, отоспаться до