Театральные записки - Пётр Андреевич Каратыгин

– Знаю, Петенька (так привык называть меня мой родственник и однокашник), знаю, да что же делать, если я сам себя переделать не могу!

Первые годы молодости, по выпуске из училища, провел он не совсем умеренно – особенно женский пол имел впоследствии вредное влияние на его слабое здоровье.

Музыка была его страстью, и он прилежно ею занимался; ничем его, бывало, так не потешишь, как попросив написать музыку для куплета или романса. И многое у него выходило довольно удачно. Во всех моих первых водевилях музыка была всегда составлена Дюром.

Репертуар его ролей был необыкновенно разнообразен: он играл в операх, комедиях, трагедиях и водевилях; танцевал мастерски, как любимый ученик Дидло. Одним словом, мог назваться артистом в полном смысле слова. В 1836 году он женился на танцовщице Марье Дмитриевне Новицкой, производившей в то время фурор ролью Фенелли в известной опере «Немая из Портичи»; но супружеское его счастие было непродолжительно: года через три после его женитьбы развилась у него скоротечная чахотка.

В первый год брака Дюр ездил в Москву, откуда мне и жене моей не замедлил прислать весточку:

Москва, 14 июля. Вторник. 1836

Здравствуй, кум ты мой любезный,

Здравствуй, кумушка моя!

Поздравляю вас, любезные Петр Андреевич и Софья Васильевна, с новорожденной. Дай Бог вам ее вырастить, выкормить, выучить и замуж выдать. Не знаю обстоятельно, когда Бог дал вам дочь Надежду: из Петербурга мне еще не писали об этом; но мне вчера в театре донес об этом Бажанов. Не обвиняю вас, любезный кум и брат, что вы мне еще не писали ни крошки или ни строчки; я сам знаю, что в этих случаях не до писем. Я посылал вам поклон каждый раз, как только писал к моей Маше.

Скучно в Москве: жены нет, малютки моей тоже, друзей вовсе, а охотников в друзья попасть – пропасть. Здесь большая часть актеров похожа очень на В.МС-ва[61]: целуют, обнимают, уверяют в дружбе… А отойдут на шаг, так ругают и смеются. Особливо Ленский! Он чуть не задушил меня в объятьях после «Ревизора» и плакал даже после каждой пьесы от восторга и благодарности; само собою разумеется, что Щепкин, Репина и другие тоже одной масти, и общество актеров здесь так грязно, что, ей-ей, воняет кабаком, табаком, плутовством и глупостью. Я очень благодарен Ф.А.Кони – он дал мне добрый совет, как вести себя с актерами: я уж имел двадцать приглашений в трактир и девять в погребок от господ артистов; но я нигде не бывал, как только дома и в театре.

Я играю почти каждый день, даже и не имею времени порядочно заняться ролями; меня заставляют играть по две пьесы. Надо вам сказать, что я вышел в первый раз на московскую сцену в «Ревизоре»: встретили прекрасно; я принужден был откланиваться… Но в продолжении комедии кое-где проявлялись шикания, и я сейчас увидел квасной патриотизм москвичей; несмотря на это, наше взяло, и рыло в крови! Меня вызвали после 4-го акта, и подлецы хвалили вслух, во всё горло, а люди честные сказали мне на ушко, что ладно… Ну и ладно!

Второй спектакль был «Хороша и дурна» и «Заемные жены»: это было мое торжество, потому что они вовсе не так играли «Заемные жены», как надо. Я всё это устроил, сам играл и показал, что и у нас есть хорошие переводчики. В «Хороша и дурна» Ленского принимают здесь отлично как переводчика; но смей-ка сказать здесь, что он играет как сапожник или как Экунин – избави Боже! Камнями закидают!

Прочие мои спектакли идут все тоже очень хорошо; всякий раз вызывают и принимают без остервенения и исступления, а легко, умно и приятно. Сборы весьма порядочные, заняты бывают бельэтаж, 1-й ярус и кресла, а верхи пусты, увы! я верху здесь не нравлюсь.

Семнадцатого числа назначен мой бенефис и уже поступил в продажу, и дело идет порядочно. Я беру вот что: «Жена и зонтик», «Две женщины», «Ночной колокольчик» и дивертисмент; спектакль небольшой, но хорош. Повторяю мой бенефис 19-го, а 21-го, благословясь, в путь в град славный, чистый и веселый, в Петербург. Прощайте, любезный кум и брат; кланяйтесь тетушке, Александре Михайловне, Василию Андреевичу и всем нашим родным. Целую ручку Софьи Васильевны и душевно желаю благополучного выздоровления.

Николай Дюр

P.S. Нет, недоволен я Москвой.

Простуда, полученная Дюром в августе 1838 года, поспособствовала скорейшему развитию гнездившейся в нем чахотки, и к началу весны он слег в постель. Во время болезни он вполне сознавал свое безнадежное положение и переносил страдания с христианской твердостью. Слух о тяжкой болезни скоро распространился по Петербургу, и многие вовсе не знакомые Дюру люди часто присылали к нему на квартиру узнавать о его здоровье, что всегда раздражительно действовало на его нервы. Однажды, месяца за два до его кончины, когда он еще не слег в постель, жена Николая Осиповича куда-то ушла со двора, прислуги тоже в это время тут не случилось. И громко позвонили у его входных дверей. Дюр сам отворил, и тут вошел какой-то купчик в сибирке.

– Что вам нужно? – спросил его Дюр.

Купчик перекрестился.

– Что вам нужно? – повторил больной.

– Извините-с, – отвечал купчик, заглядывая в залу – ведь здесь квартира ахтера, г-на Дюра?

– Ну, да, здесь. Да что вам надобно, я вас спрашиваю!

– Мы слышали, что они изволили скончаться, так я, то есть гробовой мастер… я всё предоставлю в наилучшем виде.

Взбешенный от такой преждевременной услуги, Николай Осипович, разумеется, живой рукой выгнал в шею незваного гостя.

В то утро я, по обыкновению, пришел его навестить, и он, смеясь, рассказал мне об этом «приятном» визите и тут же прибавил:

– Видите, Петенька, какая выгода быть известным артистом: его прежде времени в гроб укладывают.

В начале мая Дюр слег в постель и не вставал уже более. В одно из посещений моих, воспользовавшись отсутствием жены, он подозвал меня к себе и просил написать письмо на имя директора (А.М.Гедеонова) в таком смысле, что, не дослужив нескольких месяцев до десятилетнего срока своей обязательной службы после училища, он не смеет надеяться на какой-нибудь пенсион его малютке-дочери, но просит директора походатайствовать у министра хоть бенефис осиротелому его семейству. Тут же с его слов написал я это письмо, которое он подписал довольно твердою рукою, а потом вынул из-под подушки лист бумаги, исписал карандашом и отдал его мне.

Брат и друг мой Петр