Стать Теодором. От ребенка войны до профессора-визионера - Теодор Шанин

стала важнейшим элементом борьбы против нацистов. Она вовремя предостерегла советское руководство о точной дате нападения немецкой армии на Советский Союз, воскресенье 22 июня 1941 года (параллельно пришло предостережение Ричарда Зорге из Японии). Сталин счел эту информацию намеренной провокацией и отказался к ней прислушаться. Треппер продолжил свою работу, но далее был арестован гестапо. Ему удалось бежать, и его спрятала подпольная сеть французской компартии. Он вернулся в Россию из освобожденного Парижа самолетом, привезшим во Францию Мориса Тореза — генсека компартии Франции, — который провел военные годы в России. На московском аэродроме Треппера арестовали, и он попал прямо на Лубянку — в главный штаб Министерства внутренних дел, где проводились расследования высокого уровня и была своя тюрьма. Трудно было бы поверить, что человеку, который лично передал дату нападения нацистов на Советский Союз, разрешат дискредитировать власти расспросами о том, почему к нему не прислушались. Можно сказать, не расстреляли — и на том спасибо. И добавить: «Странно, но бывает».

Треппер сидел в одной камере с двумя советскими генералами и услышал от них немало о том, что происходило между «армейцами» и товарищами из СМЕРШа. Треппера обвиняли в том, что он продался гестапо. Рассказ о жестокостях Лубянки можно оставить для других текстов и воспоминаний — их много, написанных очевидцами. Но пришел день, когда Треппера вызвали в ту же комнату, где его раньше часто допрашивали, за столом сидел новый следователь, человек в возрасте. Вместо обычного «Заключенный…» он сказал: «Садитесь, товарищ Домб». Далее последовало: «Решением руководства Берия отстранен и отдан под суд как предатель. Меня вернули с пенсии, чтобы я взял на себя здесь часть работы. Мы разберемся в том, что произошло с вами, и освободим вас с возвращением звания и орденов». После этого Треппера долго не вызывали на допрос. Шли дни, недели, месяцы. Далее ему сообщили, что он теперь снова полковник и орденоносец, но не все бумаги еще пришли и освобождение займет время. Лубянка оставалась Лубянкой. В конечном счете через несколько месяцев его освободили, выдав вещи и пропуск на выход. И он стоял, потерянный, с пропуском в руках на выходе из здания Лубянки. Никто, по-видимому, не подумал о его дальнейшей судьбе в день освобождения. Он знал уже, что его жена и сын живут в Москве, и даже получил адрес. Кто-то из следователей сказал, выходя, что едет домой в ту же сторону, и спросил, хочет ли бывший заключенный, чтобы его подбросили. Он сказал: «Да».

Позвонив в дверь квартиры, он увидел сына — незнакомого парнишку, который посмотрел на чужака недоверчивым взглядом и спросил: «Кто вы?» Домб ответил: «Я друг вашего отца». Сын сказал: «Мой отец умер». Домб спросил: «Откуда вы это знаете?» — и получил ответ: «Мама мне это рассказала». — «А где мама?» — «Она на Кавказе, работает там фотографом, зарабатывая на нас обоих».

Меня, как мальчишку времен мировой войны, который рос, веря в абсолютную святость «нашей» борьбы с нацизмом, советская тюрьма для руководителя «Красной капеллы» потрясла до глубины души. Много было услышано уже нами о том, что происходило в 1930‑х и далее, перед этим и после этого, опять и опять, так что это уже не удивляло. Что меня все же потрясло — это то, что товарища Домба, уже опять формально полковника и орденоносца, который за то, что сделал, сел в советскую тюрьму, просто выбросили на улицу — пусть катится куда-нибудь. Хамство, вековое, глубинное, не понимающее собственной жестокости и глупости, чем-то хуже убийства и более долговечно в своем влиянии на будущее того, что осталось человечного в России.

Могло ничего не произойти. Мы встретились бы и разошлись без того, чтобы что-то произошло. Но получилось так, что Домб говорил со мной как с товарищем. Думаю, что поэтому он мне сказал еще что-то, чего никогда не забыл. Есть такие единичные фразы. Прощаясь со мной, Домб сказал, что мы, по-видимому, больше не встретимся, и спросил, есть ли у меня какие-то добавочные вопросы. Я ему ответил: «Да. Я очень недавний член компартии, а из того, что вы мне рассказали, следует, что вы состояли в ней не менее 30 лет». Он спокойно улыбнулся и ответил: «Не менее». Каким он был членом, я тогда еще не понимал, но продолжил: «Как вы отреагировали на речь Хрущева и на то, что произошло? Что это значило для вас лично?» Он мне ответил: «На это можно ответить одним предложением». — «Каким?» — «Нельзя лгать во имя революции, ложь — контрреволюционна!» На том мы и распрощались.

XIII съезд Коммунистической партии Израиля

Период, о котором я пишу, — середина 1950‑х годов, — казался многим коммунистам концом мира, в котором СССР и его руководство доминировали в коммунистическом движении. Вслед за речью Хрущева о Сталине и сталинизме в феврале 1956 года наступил польский октябрь 1956 года, когда возвращение к власти Владислава Гомулки означало ослабление советского контроля над Восточной Европой, а затем, несколько недель спустя, Венгерская революция, ставшая настоящим вызовом для Москвы. Тем временем мы наблюдали раскол в большинстве европейских коммунистических партий, а также в Коммунистической партии США.

Бывшие члены Левосоциалистической партии Израиля, рассеянные в Коммунистической партии Израиля, реагировали особо сильно на возникшие проблемы. Среди них партийная дисциплина и старые привычки послушания, выработанные в «старых кадрах», действовали менее эффективно. К XIII съезду КПИ в 1957 году позиции левых социалистов стали ясны.

Основным во взглядах левых социалистов было видение коммунистической партии как ядра будущего, лучшего общества, а это значило, что мы должны теперь добиться демократизации партии, иначе получим рано или поздно эквивалент сталинских времен в СССР. Это значило бы определение независимости нашей партии от советских товарищей. Дружба дружбой, а действия врозь.

Понимая возможные манипуляции, связанные с отбором ораторов, когда составляли список готовящихся к дебатам, я поднял руку третьим. Выступили около пятидесяти делегатов, но моя очередь как-то не подходила. Когда я сказал об этом организаторам из Секретариата ЦК, они ответили, что я должен подождать немножко — я в списке и обо мне помнят. Дальше «по предложению товарищей» были закрыты дебаты. Моя очередь так и не подошла. Я уже не удивился, а только подумал: «Каких мелких лжецов вырастила эта партия».

Со временем моя жена Наоми просто перестала ходить на заседания своей ячейки, прервав все связи с коммунистической партией. Я не захотел действовать так. Но вскоре мой друг, сопартиец и квартирант Миша Левин написал своей студенческой ячейке формальную просьбу об