Судьба, судьбою, о судьбе… - Лилиана Иоганес-Эдуардовна Бреверн

и фотографий: мы только что сделали ремонт, и наши достойные предки не обрели еще своих мест на стенах и не взирали с них на неожиданно объявившегося у нас требовательного португальского гостя.

Разговор о литературе шел трудно: муж никакого языка, кроме русского, не знал, а я, не будучи устным переводчиком, не успевала переводить их умные речи; так что они не очень-то понимали друг друга.

А вот в 1977 году у меня в гостях был португальский новеллист Урбано Таварес Родригес. В издательстве «Художественная литература» в 1977 году вышел в свет его сборник «Новеллы». Так он и мой муж, когда я ушла на кухню, прекрасно общались: эмоциональность и хорошее знание произведений европейского изобразительного искусства помогали им обходиться без переводчика. И ко мне на кухню, где я готовила нам ужин, то и дело доносились слова: «Desastres de la Guerra!»[41], Ван-Гог! Гоген! Эль Греко! И смех людей, довольных, что они понимают друг друга.

Конечно, понимать эмоциональные всплески собеседника или его философию — вещи разные. А разговор с Вержилио шел о современном романе, Хемингуэе, Ремарке и самом Вержилио Феррейре, считавшем себя учеником Достоевского.

— Нет, — сказал Вержилио, — все это очень интересно, но о таких вещах нужно говорить на одном языке.

Улетал Вержилио утром следующего дня, но мы простились с ним накануне, проводив его до «России» и пожелав счастливого пути и скорой встречи в Москве.

Урбано же вообще был очень легок в общении, он считал себя моим другом: я — первая перевела его рассказы, он — первый из португальских писателей приехал в Советский Союз. Возможно, все это и наша непринужденная переписка дали ему право считать, что он может предугадывать мои желания. А потому, когда я приехала в Лиссабонский университет, Урбано выдвинул свою программу нашей встречи, от первого пункта которой я тут же решительно отказалась, и к нему мы больше никогда не возвращались, хотя по дороге на обед (обед был вторым пунктом) он вдруг завернул в бассейн. «Зачем?» — спросила я. «Хочу искупаться». Усадил меня в шезлонг против вышки, с которой прыгнул, проплыл (все очень красиво), вышел из воды, подошел ко мне еще в плавках, потом быстро оделся и, уже сидя в машине, сказал:

— Как видишь, я еще вполне молод!

— А я и не сомневалась, — ответила я.

В университете мы пробыли какое-то время, а когда стемнело, поехали смотреть вечерний Лиссабон — вначале из окна его машины: мы ездили по центральным улицам и площадям города, затем поднялись на смотровую площадку замка Сан-Жорже и оттуда сверху смотрели на залитый светом, искрящийся город, реку Тежо и стоящие на ней пароходы. Около полуночи мы отправились слушать фадо.

Заведение находилось в уютном подвальчике, живо напомнившем мне подвальчики Вильнюса. Три или четыре, а может и больше, небольшие комнаты с низким сводчатым потолком и сводчатыми дверными проемами, столики на двоих, троих, четверых, бар, стойка. В избытке португальские вина, фрукты и все прочее. Столик, похоже, Урбано заказал заранее, так как, когда мы вошли, ни одного свободного, кроме этого, не было. Царившая обстановка говорила, что до нашего прихода уже немало было выпито и спето: на небольшом возвышении отдыхали музыканты. Как только мы сели, появился певец, поклонился нам с Урбано (они были знакомы) и запел. Запел протяжное тоскливое фадо, звуки которого тут же заполнили все уголки помещения — потрясающая в этом подвальчике была акустика! и, казалось, рвались наружу.

Присутствовавшие безумствовали: хлопали в ладоши и по столам, что-то выкрикивали и тут же затихали, как только фадист начинал петь снова. В два часа ночи, когда накал страстей достиг апогея и было спето фадо «Lisboa menina е moca»[42], которое я хотела услышать, мы потихоньку вышли и уехали.

Второй раз Вержилио посетил Москву в 1986 году в составе группы деятелей культуры, сопровождавших его Превосходительство Президента Португальской республики, доктора Марио Соареша.

По этому случаю я с супругом была приглашена в Музей изобразительных искусств им. Пушкина, где открывалась выставка «Современная португальская живопись», и на прием в Посольство. Когда же в португальском Посольстве меня в числе других приглашенных знакомили с президентом и представили как переводчицу произведений Вержилио Феррейры, его превосходительство просто, непринужденно крикнул: «Вержилио, где вы?! Здесь Лилиана!»

— Вы уже виделись? — спросил он меня.

— Да, — ответила я, — мы виделись еще в Музее имени Пушкина.

Здесь же, в Посольстве, я преподнесла Вержилио том его произведений, только что изданный в издательстве «Радуга» в серии «Мастера современной прозы». Он очень обрадовался, но, сказав, что устал, сел в сторонке и с удовольствием стал листать книгу, в которую вошли: романы «Явление», «Краткая радость» (в моем переводе), «Знамение-знак» (в переводе В. Федорова) и рассказы.

Никак не думала, что эта наша встреча с Вержилио окажется последней, тем более что предполагалась моя новая поездка в Португалию. Но человек предполагает, а Бог располагает… В 1997 году Вержилио Феррейра ушел из жизни, а я до сих пор продолжаю бороться за жизнь его произведений в нашей стране.

Во время моей стажировки в Лиссабоне я встретилась и с уже знакомым мне по Москве переводчиком русской литературы Мануэлом Сеаброй.

— Сегодня я без машины, — сказал мне Мануэл, поджидавший меня у гостиницы, где мы поселились с моими товарищами по стажировке, — так что поедем ко мне на португальской электричке, будешь набираться опыта, как ездить ко мне в гости на общественном транспорте.

Ради практики он предпочитал разговаривать со мной по-русски (кстати, говорил неплохо), и наш русский всю дорогу до Каскайса — красивого курортного городка на берегу Атлантики, где жил Мануэл Сеабра, — вызывал явное любопытство у сидевших рядом пассажиров.

— Ну вот, сейчас увидишь мою двухкомнатную квартиру, очень похожую на московские двухкомнатные, в которых мне довелось бывать во время моих визитов в СССР, — сказал он, открывая дверь.

В Барселоне у него была другая квартира. Переводя русскую литературу на португальский язык, Мануэл еще был и корреспондентом одной из барселонских газет, в которой каждую неделю вел свою колонку.

Мы говорили о замкнутом образе жизни писателя-пе-реводчика и его сознательном самозаточении, без которого не переведешь и не напишешь ни строки, особенно если переводишь классику. (Тогда я переводила новеллы португальского классика XIX века Эсы де Кейроша.)

— Но это самозаточение подчас становится для меня уж очень мучительным, — сказала я.

— Когда такое со мной случается в Португалии, — ответил мне Мануэл Сеабра, — я сажусь в поезд и еду в Испанию.

Зная, что я перевожу Феррейру, Намору, Тавареса Родригеса