Все под контролем - Том Саттерли

которую я отрастил в Ираке. Я согласился: «Да, наверное, так и есть», — но было чертовски больно.

Однако прошло совсем немного времени, прежде чем он потеплел ко мне, и, глядя на фотографии, которые сделала Кристин, вы никогда бы не догадались о том, как я его принял. Он был в моих объятиях, мы были такими, какими я их себе представлял: мы смеялись, обнимались и любили друг друга. Я говорил сам себе, что все будет хорошо.

Первые три месяца после возвращения из Ирака в Подразделении считались «небоевым» временем. Предполагалось, что вы возьмете отпуск на несколько недель, проведете время с семьей, восстановите силы, придете в себя. Считалось, что через пару недель ваш режим сна немного нормализуется. Затем снова нужно было работать, оттачивая боевые навыки и выезжая на различные тренировки. Расслабиться мы не могли: когда ты лучший, ты не остаешься таким, валяясь дома.

Я пытался освоиться в семейной жизни. Было трудно найти общий язык с пятилетним ребенком, у которого были свои представления о развлечениях, отличные от моих. Я хотел откинуться на спинку кресла, расслабиться и забыть об Ираке, а он хотел играть, разговаривать и ходить в общественные места. Мне же не нравилось ходить туда, где вокруг было много других людей, и я придумывал кучу отговорок, почему не могу пойти прямо в этот момент, или предлагал заняться чем-то другим. Я просто больше не умел веселиться, и вскоре он снова обратился к матери за тем, что ему было нужно.

Медовый месяц для нас с Кристин тоже длился недолго. Как и многие жены военных, когда их мужья возвращаются домой из-за границы, я нарушал привычный уклад их жизни. Она научилась справляться со всеми проблемами воспитания ребенка в одиночку, заботиться о счетах и ремонте дома без меня. Теперь же я менял распорядок и «правила» Томаса, требовал, чтобы дом был в чистоте, и ставил под сомнение расходы или процессы, которые не имели для меня особого смысла. Это было не очень приятно, особенно потому, что я отдавал много приказов и мало помогал. Жена становилась холодной и отстраненной, а я просто злился.

На самом деле казалось, что я злюсь всегда. Такие мелочи, как то, что Томас бросил свои игрушки, выводили меня из себя, и я впадал в ярость, которая выходила за все рамки. Он плакал и убегал к маме, а Кристин давала мне понять, какой я плохой отец. Успокоившись, я чувствовал себя еще хуже. Все это приводило к порочному кругу гнева, за которым следовал стыд.

Я жил с большим количеством призраков. Хотя мои кошмары перед отправкой на служебно-боевую командировку утихли, теперь они возвращались, еще более странные и частые. В одном из них я видел, как подросток, которого мы застрелили, бежит по лестнице, но застревает на самом верху и оборачивается ко мне, его глаза полны паники и страха. В другом эпизоде я находился в Диснейленде рядом с американскими горками, а разъяренные дети с оружием пытались захватить мою позицию.

Во сне я слышал причитания матерей над телами погибших сыновей и крики раненых парней, моих братьев по оружию, после чего просыпался в холодном поту, в панике, не понимая, где нахожусь, готовый бежать или сражаться.

Я пытался поговорить с Кристин о том, что мне пришлось пережить и что я пережил в результате, но она не хотела ничего слышать.

— Ты сам подписался на это и получил то, что хотел, — огрызалась она. — Не тащи это с собой в дом. Увольняйся, если тебе это не нравится.

В Подразделении проделали отличную работу по моей подготовке, но никто не научил ее, как помочь мне сейчас, не говоря уже о том, как со мной обращаться.

Я понял, что мне не с кем об этом поговорить. Я точно не мог ничего сказать своим людям — нельзя было допустить, чтобы они воспринимали меня иначе, чем сильного и уверенного в себе лидера; слабый командир в бою никому не нужен. Я не мог рассказать об этом ни начальству, ни психологам Подразделения, потому что боялся, что меня могут уволить. И не мог выложить все своей семье — либо они, как Кристин, не захотели бы об этом слышать, либо мне просто не хотелось волновать своих родных и братьев.

Помимо сослуживцев по Подразделению, друзей у меня не было. Мы с Кристин стали хорошими друзьями с Джоном Хейлом и его женой Региной. У них было три дочери, которые нянчились с Томасом, пока мы вчетвером собирались вместе.

Но даже в этом случае моя дружба с Джоном была связана с нашим общим опытом в Могадишо, Израиле и Сараево, а не с чем-то, находящемся вне работы. Мы сидели у него дома или у нас, выпивали и разговаривали о подготовке, о чем-то, связанном со службой, в то время как женщины говорили о том, чем занимаются они.

Джон никогда не показывал, что ему больно. Он всегда казался таким сильным и собранным. Бывали вспышки гнева по поводу чего-то, связанного с армией, или наезда на какого-нибудь политика, но в нашем мире это было обычным делом. Если бы меня научили, что искать, или если бы я знал то, что знаю сейчас, возможно, все закончилось бы иначе. Но этого сделано не было, что и привело к печальным последствиям.

В остальном я не поддерживал связи со старыми друзьями со школы и даже с парнями, которых знал по службе до того, как попал в Подразделение. Мне казалось, что я одинок, поэтому запер все в бутылке, плотно закрутил крышку и притворился, что со мной все в порядке.

В итоге я вернулся на работу раньше, чем нужно. Так было проще, чем жить в реальной жизни. Я не знал, как общаться с семьей, и убедил себя, что мое присутствие просто портит им жизнь. Мне казалось, что если я сосредоточусь на своей работе, то все мы будем немного счастливее.

Очень скоро я снова стал ходить в бары со своими друзьями по Подразделению, возвращаться домой поздно и, как правило, пьяным. Мы с приятелями не обсуждали психологические проблемы, потому что это означало бы, что нас высмеивают за то, что мы «ведем себя как бабы», — но, по крайней мере, у нас был общий опыт.

Если я возвращался домой после работы, то первым делом наливал себе рюмку, а потом еще одну. Режим сна был нарушен, поскольку я привык вставать после обеда и настраивать себя на еще одну ночь страха и