Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

эксплуатацию, больше ни для чего мы им не нужны; ко многому в нас они относятся отрицательно или – в лучшем случае – со скептической улыбкой.

Поговорила бы я охотно со стариками. Интересно мне выяснить, как они относятся к душе своей, к близкой смерти и жизни на том свете и т. п., но они держат себя так, что к ним не подойдешь.

Да, правду сказать, не всегда и хочется вести такие разговоры.

Среди дачников – ни одного интеллигентного лица.

Итак, я целые дни одна, до того одна со своими мыслями, со своей персоной, что опять уже опротивела сама себе до чертиков.

Для чего я выдумала это одиночество?.. – Писать хотела! – Но что писать, для чего писать, кому нужно это писание?! Да и, наконец, что-нибудь более или менее живое выходит у меня только тогда, когда за стеной я чувствую жизнь, в которую каждую минуту могу погрузиться сама, почерпнуть сил из ее неиссякающего фонтана.

Я не могу долго быть одна на одну с собой; я начинаю тогда хандрить и прихожу к taedium vitae благодаря постоянному созерцанию прелестей собственного ничтожества. Я теряю всякую способность работать, я теряю интерес ко всему и с каждым днем и часом все больше и больше отравляю себя ядом самоанализа, саморазрушения. То я думаю, что меня никто на свете не любит и я никому не нужна (да так оно, конечно, и есть, кроме мамы, которая в счет в данном случае не идет); то я думаю, что я совершенно бесполезный человек, то – что я полная бездарность и ничтожество, то… – и без конца «то», в результате чего – тоска, как змея, сосущая сердце. Я дохожу до того, что, не видя долго человеческого лица, теряю, наконец, всякое желание видеть кого бы то ни было, и если придет ко мне в это время кто-нибудь, даже тот, кому еще три дня назад я была бы несказанно рада, – я им тягочусь, мне не хочется говорить, его присутствие утомляет меня.

И самой ехать никуда не хочется. Только бы лежать все да лежать без движения или сидеть, не шевелясь, не сводя глаз с одной точки. Лучше всего – спать. Все признаки депрессии.

Пора бы мне это знать уж хоть на будущее время.

21/VI. Подъезжая сегодня к Летнему саду, я в третий раз уж с тех пор, как езжу с дачи и на дачу, увидала только дымок и корму отходящего от пристани шлиссельбургского парохода106.

Делать нечего! Опять пришлось два часа мерзнуть на пристани (т. к. холода весь июнь такие, что я буквально мерзну, я, которая живет зимой в комнате, имеющей в среднем 7° температуры и не знающей выше 8°), ожидая следующего.

Принялась с горя за «Часы» Ремизова107 (скучная штука!) и когда их окончила, к своему удовольствию, увидела подходящего к пристани А. С. Пругавина.

Я этому очень удивилась и потому именно, что все время была почему-то уверена, что увижу его в этот приезд в Петербург непременно, только я ожидала, что буду ехать с ним вместе в город.

Конечно, я сейчас же пошла к нему навстречу.

Ну, поздоровался А. С. приветливо по обыкновению. Поговорили немного о дачах; А. С. все не мог надивиться тому, как я живу, говорил, что совсем по-робинзоновски…

23/VI. и когда я пригласила его как-нибудь по дороге заехать ко мне от парохода до парохода, он ответил, что боится моей робинзоновской обстановки, а лучше бы я к нему приехала. Понятно, я не настаивала, поблагодарив за приглашение.

В это время открыли кассу, и мы пошли брать билеты, он – первого, я – второго класса. Узнав, что мы не вместе, А. С. пожалел, что не спросил раньше, какой билет я беру, и сел пока со мной.

Но на дворе было холодно, второй класс кают не имеет, и я замерзла на сквознике [так!], А. С., вероятно, тоже, хотя и не признавался в этом.

Посидев немного, А. С. пошел в каюту, распорядился насчет чая и позвал меня греться чаем, от чего мне как-то неловко было отказаться, и я пошла, взяв дополнительный билет. Я всегда чувствовала себя немного неловко, когда оставалась с ним с глазу на глаз. А. С. держит себя просто и непринужденно, когда вокруг него собирается несколько человек, но вдвоем, как это бывало, когда он оставался со мной, по крайней мере, он тоже стесняется, и выходит, что нам не о чем говорить, что наши интересы и понятия лежат в совершенно разных плоскостях, что чувствуется старик и молодой, или, вернее – молодая, т. к. мне кажется, что А. С. женщин именно и стесняется. А может быть, я и ошибаюсь; может быть, если к нему придет простая, серьезная девушка, каких сколько угодно попадаются среди курсисток, он найдет с ней о чем говорить и они поймут друг друга, я же никогда не умела и не умею быть простой, в особенности с некоторыми.

Как бы там ни было, но я пошла и теперь вовсе не раскаиваюсь в этом. За эти ½–¾ часа я больше поняла и оценила чрезвычайно симпатичную личность Пругавина.

Глубоко порядочный, честный, добрый, серьезный, отзывчивый и скромный – он казался мне раньше только маленьким, добрым человечком, отжившим идеалистом-мечтателем давно отжившего времени. Теперь я должна сказать, что если черты последнего в нем и присутствуют – маленьким, которое в данном случае скорее имеет смысл мелкого, его ни в коем случае назвать нельзя; наоборот, это скорее большая, глубокая, но в высшей степени скромная, не вылезающая напоказ душа. А. С., безусловно, не принадлежит к числу крутых умов, но тот, который у него есть, работает хорошо и добросовестно; зато душа у него крупная. И в трусости я его напрасно, может быть, заподозрила.

Однако я боюсь из одной крайности, по присущему мне свойству противоположностей, впасть в другую, поэтому ограничусь простым и кратким пересказом нашей встречи, воздерживаясь от дифирамбов.

На мое замечание, что Чайковский показался мне интересной личностью, А. С. живо ответил, что он прекрасный человек, и прибавил при этом, что ожидает его к себе на днях. Затем А. С. еще раз повторил, что на Данилова напрасно клевещут, что не может человек, «одной ногой стоящий уже в могиле», изменить делу всей (своей) жизни; очень резко отозвался о духовенстве за его новые притеснения Чурикова: «Сами из него мученика делают!»108; рассказал о своих сношениях с американскими сектантами,