Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

переселившимися туда из Киевской губернии109; заметил вскользь о том, что ему скоро, вероятно, удастся завязать сношения с новыми сектантами, живущими очень замкнуто и отчужденно в Шлиссельбурге и избегающими всяких посторонних людей, и пр. и пр., и наконец разговор как-то, уж не помню как, перешел на меня, на мои планы будущего.

Когда я чувствую себя с человеком не свободно, когда я его стесняюсь, потому что думаю, что ему со мной скучно, – я большей частью стараюсь не молчать (даже не то что стараюсь, а это выходит помимо меня, почти бессознательно) и говорю все, что в голову приходит, лишь бы не давать воцаряться неловкому и тягостному в таких случаях молчанию. Если разговор заходит обо мне – я всегда почти говорю массу лишнего, часто чего вовсе не думаю, часто того, о чем обыкновенно старательно молчу и не хочу, чтобы это кому-нибудь было известно, тем более человеку совершенно постороннему. Со стороны мои подобные речи, может быть, производят впечатление несерьезности, пустоты и хвастовства, но видит Бог, что его у меня в такие минуты меньше, чем когда бы то ни было. Я только точно в пропасть лечу, сорвавшись с шаткого камня, и все мое летит вместе со мной.

Помню, когда-то Настенька Эльманович рассказывала мне о себе совершенно то же, прибавляя, что иногда в таких случаях она даже врет, сплетая не только о себе, но и о других, о ком заходит речь, всевозможные небылицы, и при этом людям самым почтенным, которых она уважает от души и перед которыми меньше всего хочет показаться дурой и лгуньей.

Это признанье ее было для меня большим спасеньем, т. к. благодаря ему я перестала казниться и бичевать себя, что делала прежде после каждого такого разговора, доходя положительно до отчаяния от приписывания себе всевозможных, самых низких пороков, вроде низкого хвастовства, хлестаковщины, чуть ли не сознательного обмана других, и самого худшего из всего на свете для меня – глупости… Настин рассказ заставил меня понять, что не в дурных наклонностях тут дело, а в известной болезненной особенности психики, с которой я стала бороться, достигнув все-таки некоторого самообладания.

Последний раз она прорвалась в разговоре с Пиксановым, о котором я уже упоминала, да вот теперь. Я начала говорить о своем стремлении к писательству, о начатых мною вещах (именно о «кладбищах»110), о тех типах курсисток, которых наблюдала на курсах и хотела бы воплотить в художественные образы, о своей юношеской драме и, наконец, о заветной мечте – написать драму.

Что думал в это время обо мне А. С. – я, конечно, не знаю, только он живо ухватился за мои последние слова и сказал, что имеет много сюжетов и материалов для драмы, что сам не однажды брался за разработку их, но у него дело не ладилось, и потому он охотно предоставит их в мое распоряжение, когда я примусь за работу. Я поблагодарила и ответила, по обыкновению, что до окончания Курсов не позволяю себе браться за то, к чему стремлюсь всей душой, что иначе Курсов ни за что не кончу, рассказала тут же о своих терзаниях из‑за того, что должна заглушать пока в себе это стремление, о мучительности сомнения в себе, в своих силах и способностях, – словом, много такого, о чем я очень не люблю говорить и говорю только в случаях, подобных этому, когда плохо владею собой…

В результате было то, что А. С. настоятельно звал меня приехать к нему, даже с ночевкой, и взял слово, что я соберусь. Но все-таки несмотря на это я думаю, что скромному и осторожному А. С. не могли не показаться немного странными и нескромными мои признания, тем более что я с ним, в сущности, очень мало знакома, несмотря на посещение его четвергов эту зиму.

Между прочим, А. С. спросил меня, какие газеты я читаю, и после моего ответа, что теперь – никаких, а зимой брала у хозяев «Новое время» и, если бывали случаи, просматривала «Речь», как-то странно посмотрел на меня. Для него ведь вся жизнь в общественности!

Одному только я рада: что на этот раз немного лучше узнала А. С. и почувствовала к нему настоящую симпатию, душевную, а не на словах только.

24/VI. Какая бездна таланта потрачена Брюсовым на его «повесть XVI века» – «Огненный ангел»111! С одной стороны, как бы прекрасное произведение, и испытываешь полное наслаждение, читая его; с другой – как будто жаль, что такой талант направился на воскрешение мертвого, а не создание нового живого.

Впрочем, это вообще характерная черта таланта Брюсова, слишком экзотического для современности, так что, вероятно, другого он создавать и не может. Современность чересчур груба для него: в ней много плоти и крови, а ему нужен только аромат и воздушная речь.

А талантливая вещь! И сколько добросовестного труда в нее вложено. Эпоха изучена необычайно, эпический тон повествования выдержан изумительно, самый язык – точный, определенный, сжатый – как нельзя лучше отвечает духу воскрешаемого времени и характеру повествования. Большой ум, тонкое художественное понимание и громадное чувство меры во всем отличают это произведение Брюсова, как и некоторые из его стихотворений. (NB. Слава Богу, тут и в изображении эротических чувств соблюдена мера; не пахнет порнографией.) Характер Ренаты и самого повествователя намечен и обрисован прекрасно, а сцена посещения Рупрехтом Агриппы Неттесгеймского, их свидание – лучшее из всей книги. Очень хорошо намечен доктор Фауст, граф фон Велен, граф Генрих, словно все лица, все образы живут и отличаются друг от друга собственными индивидуальными чертами, делающими их образы вполне реальными.

А с каким мастерством вводит он элемент чудесного и таинственного, всю эту чертовщину и чернокнижие, оставляя читателя все время под вопросом, где волшебство, а где действительность и где автор порицает черную магию, а где сам в нее верит.

Немного менее удачен суд над Ренатой и ее смерть, но серьезного упрека и тут автору поставить нельзя.

Да, бездна таланта, остроумия (глубокого, внутреннего, а не того, что выражается в остроумных словах и фразах) и художественного вкуса!

«Огненным ангелом» Брюсов вытеснил из моей души Мережковского, царившего там превыше всех современников за свою трилогию112, и показал себя гораздо тоньше и умнее как художник.

А только все-таки в его натуре есть патологические элементы, а в психике – известные дефекты; это – его дань времени; как и у Сологуба и многих других.

Вот про Мережковского этого сказать нельзя: он натура чувственная, это правда,