Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

Ознакомительный фрагмент

влез в это дело не только потому, что ему поручил его Секретариат и партбюро, а потому, <…> что я как коммунист не могу принять своим сердцем людей, подобных Бродскому, — я презираю их всем сердцем. И поэтому я и на суде не мог выступать иначе, я говорил это по глубочайшему убеждению[581].

Однако и Е. Эткинд, рассказавший о позорной роли В. в ходе позорного процесса, и теперь уже сам Д. Гранин были неумолимы: за то, что «он обманул общественное доверие, злоупотребил своим положением, ввел в заблуждение суд, Е. Воеводин был единодушно из комиссии изгнан»[582].

Книги у него и потом, конечно, продолжали выходить, и фильмы, преимущественно о пограничниках, по его сценариям снимались, но среди питерских литераторов, хоть сколько-нибудь дорожащих своей репутацией, В. стал изгоем. О нем если и говорили, то как об алкоголике, что было по тем временам еще не так страшно, и как об информаторе КГБ, что уже несмываемо.

И тогда же возникла знаменитая эпиграмма, которая в различных модификациях и с новыми, случалось, фигурантами доживет до наших дней: «Скажи, скажи мне, Родина, / Как ты скрываешь зуд: / Ведь оба Воеводина / Вдоль по тебе ползут»[583].

Соч.: Эта сильная слабая женщина: Повесть, рассказы, очерки. Л.: Сов. писатель, 1987.

Вознесенский Андрей Андреевич (1933–2010)

«Тебя Пастернак к телефону!»

Оцепеневшие родители уставились на меня. Шестиклассником, никому не сказавшись, я послал ему стихи и письмо. Это был первый решительный поступок, определивший мою жизнь. И вот он отозвался и приглашает к себе на два часа, в воскресенье[584].

И началась уникальная для русской поэзии история взаимоотношений мастера в силе и юного подмастерья. В. днюет и почти ночует в квартире на Лаврушинском и на переделкинской даче, говорит с автором о «Докторе Живаго», заучивает «Стихи из романа» и на званых обедах в обществе Б. Ливанова, С. Рихтера, О. Верейского, других знаменитостей читает, в перебивку с Пастернаком, собственные стихи[585].

Эти отношения длились дольше десятилетия, хотя, правду сказать, к концу пятидесятых они стали, кажется, уже нитевидными, и Т. Иванова, ближайшая соседка Пастернака по даче, вспоминает, что в разгар нобелевского скандала «Борис Леонидович грустно шутил: „Андрей, наверное, переселился на другую планету“».[586]

Так ли? Известно, во всяком случае, что в докладной записке от 16 февраля 1959 года председатель КГБ А. Шелепин отметил В. среди постоянных пастернаковских «связей», а сам мастер, угодив в очередной раз в больницу, прислал, — как вспоминает В., — ему записку, где сказано: «Нынешнее совпало с Вашим вступлением в литературу, внезапным, стремительным, бурным. Я страшно рад, что до него дожил».

И действительно, так вышло, что именно тяжелейшие для Пастернака дни и месяцы стали для В. триумфальными. 1 февраля 1958 года он дебютирует в «Литературной газете», 30 сентября там же подтверждает свой успех новой подборкой, в трагическом для Учителя ноябре печатает в «Новом мире» брызжущие оптимизмом стихотворения с выразительными названиями «Ленин» и «На открытие Куйбышевской ГЭС имени Ленина». А дальше… Дальше поэма «Мастера» (Литературная газета, 10 января 1959), которая, — по словам В. Сосноры, — «была как удар бомбы по всей советской поэтике»[587], лихое стихотворение «Гойя» в «Знамени» (1959. № 4)[588], подборка в «Октябре» (1959. № 10) и — дуплетом — первые книжки: «Мозаика» во Владимире и «Парабола» в Москве (1960).

Цензура, литературные чиновники и послушные им критики в В., естественно, вцепились: из подборки в «Октябре» изъяли невинную, казалось бы, «Последнюю электричку», в которой «извращается советская действительность, содержится оскорбительный выпад против всей нашей молодежи»[589], нашли, что в еще более невинном стихотворении о русской бане «натуралистически показывается голое женское тело»…[590]

Ну и т. д., и т. п., и др. Однако же тут-то впервые дает о себе знать незримый ангел-хранитель — то ли высоко в ЦК, то ли еще выше на небесах, — но известность В. только растет. Бюро Владимирского обкома партии налагает строжайшие взыскания на издателей «Мозаики»[591], но В. печатают как ни в чем не бывало, в сентябре 1960-го по рекомендациям С. Маршака и Н. Грибачева (!)[592] принимают в Союз писателей и примерно тогда же выпускают за границу. Сначала для порядка в братскую Польшу, но в 1961-м уже в США, во Францию, далее везде — причем не за мир во всем мире бороться, как это предписано советским классикам, а просто читать полукрамольные стихи.

Столь же «выездной» Е. Евтушенко, может быть, более знаменит, но В. более моден: в апреле 1962-го шокирует тогдашних коммуно-патриотов феерически проамериканскими «Тридцатью отступлениями из поэмы „Треугольная груша“» в «Знамени»[593], 30 ноября того же года он, в отсутствие Евтушенко, «на своих плечах» вытягивает первый большой вечер поэзии в Лужниках[594], и Л. Брик пишет своей сестре в Париж: «Это один из самых талантливых наших молодых. Прочти непременно»[595].

Более того — ни на кого 8 апреля 1963 года разъярившийся Хрущев не кричал так, как на В.: «Мы еще переучим вас! Хотите завтра получить паспорт — и езжайте к чертовой бабушке! <…> Наша молодежь принадлежит партии. Не трогайте ее, иначе падете под жерновами партии!» С кличем «Ату его!» на В. бросаются загонщики чиновного и писательского сословий, его понуждают встретиться с секретарем ЦК Л. Ильичевым, написать умеренно покаянное письмо Хрущеву[596]. Словом, — вспоминает поэт, — «шок безысходности», жестокая опала.

«Я год скитался по стране. Где только не скрывался!» — сказано в мемуарах В.[597] И это, наверное, так, но с небольшой поправкой — опала длится никак не дольше полугода. Уже 13 октября в «Правде» появляются отрывки из поэмы «Лонжюмо», в том же месяце «Юность» публикует «Почту со стихами», включая полный текст «Лонжюмо», — и В. реабилитирован. То есть его по привычке покусывают, но уже не за политику, а по части далеко не столь опасных художественности и морали. И сборник «Антимиры» (1964) выходит, и поэма «Оза» печатается в «Молодой гвардии» (1964. № 10), и Театр на Таганке в начале 1965 года ставит спектакль по его стихам[598], и за границу его командируют по-прежнему, даже к зиме 1965-го выдвигают на Ленинскую премию. Ангел ли хранитель не дремлет, сказывается ли дипломатическая искусность самого поэта или, — как утверждают некоторые современники, — его жены З. Богуславской?

Бог весть, но бесчестных поступков за В. не числится, как не числится и трусости. Друзья, собиравшие в феврале 1966-го подписи под письмом в защиту А. Синявского и Ю. Даниэля,