Робеспьер. Портрет на фоне гильотины - Филипп Бурден

сотрясавших мир; присутствуя при агонии деспотизма и при пробуждении истинного суверенитета; готовый принимать надвигающуюся со всех сторон грозу, результаты коей не дано предугадать ни одному человеческому уму, я обязан перед самим собой, а вскоре буду обязан перед моими соотечественникам отчитаться за свои мысли и поступки. Твой пример здесь, у меня перед глазами; твоя замечательная “Исповедь”, эта искренняя и смелая эманация чистейшей души, обращена к потомкам, и не столько как образчик искусства, сколько как чудо добродетели. Я хочу пойти твоим высокочтимым путем, даже если от меня останется лишь имя, безвестное в веках: я буду счастлив, если в трудной будущности, которую открывает перед нами небывалая революция, сохраню твердую верность вдохновению, которую черпаю в написанном тобой!»

Текст «Посвящения», содержание и стиль которого не могут не поразить нынешнего читателя своей субъективностью и эмоциональностью, сам по себе вызывает вопросы, и прежде всего о том, кому он предназначался и когда именно был написан. Нет никаких указаний на то, что при жизни Робеспьер сообщил кому-либо хотя бы что-то, что удовлетворило бы наше любопытство насчет «почему?» и «как?». Ни Шарлотта, ни Лапоннере тоже больше ничего нам не сообщают.

«Посвящение» так и осталось рукописью, причем в черновом виде, и никогда не публиковалось автором. А ведь у него были возможности для этого, поскольку с мая 1792 года в его распоряжении была газета Le Défenseur de la Constitution[10], которую он основал и редактировал. Если он думал сделать «Посвящение» статьей в своей газете, то почему не осуществил это намерение? Чтобы не слишком персонализировать свое политическое вмешательство в момент, когда росла враждебность к Людовику XVI и ко двору по мере осознания неспособности правительства жирондистов справиться с внутренним кризисом, с военными трудностями и с угрозой вторжения? На этот вопрос нельзя ответить, не начав с вопроса о вероятной дате написания черновика. Большинство занимавшихся этой темой авторов определяют ее позднейшим временем, когда уже прошли месяцы после роспуска Учредительного собрания, а Максимилиан Робеспьер больше не был депутатом из-за запрета всем его членам избираться в силу им же предложенного декрета и остался не у дел. Он, правда, был весьма активен в Якобинском клубе, где выступал с громкими речами, вызывал презрение и враждебность Кондорсе и его прессы, ярость и оскорбительные отповеди Бриссо, еще состоявшего там, но действовать мог пока только словом. Сторонники Бриссо и Ролана всячески его дискредитировали, превосходя в этом сторонников короля, чьи газеты называли Робеспьера фанатиком, скорее даже полезным для них, чем опасным. Вне трибуны клуба Робеспьер был лишен почти всех способов влияния. В начале 1792 года он собирался стать государственным обвинителем (прокурором) в суде департамента Парижа, куда его досрочно избрали в июне 1791 года. Сам суд был реально учрежден 15 февраля 1792 года в рамках утвержденной Учредительным собранием судебной реформы. Но 10 апреля 1792 года Максимилиан направил генеральному прокурору Рёдереру короткое прошение об отставке, вызванное в действительности его частым отсутствием и желанием полностью посвятить себя нарастающей политической борьбе. Трудно себе представить, чтобы при все более напряженной и тревожной политической обстановке он смог написать «Посвящение Руссо» в отстраненном тоне, необходимом для проникновенной хвалы в адрес умершего 14 лет назад мыслителя. Ряд формулировок «Посвящения» указывают на более раннюю дату его написания, скорее всего, между летом 1791 года и началом заседаний Законодательного собрания: упоминание «небывалой революции», «рухнувшего старого здания», «агонии деспотизма», нового строения «на развалинах старого» (очевидно, Конституции), а также личная нотка-напоминание («я принес туда свой камень») – все это позволяет считать временем создания рукописи период между июлем и 13–14 сентября 1791 года, датами принятия и обнародования Конституции, учреждавшей конституционную монархию. Робеспьер принял деятельное участие в разработке введенной в 1791 году конституционной системы, невзирая на существовавшие ограничения и прежде всего на сопротивление роялистов и умеренных, а также на последствия «трехцветного террора» после подавления Лафайетом и фейяном Туре действий республиканцев, ставших предлогом для «расстрела на Марсовом поле» 17 июля. Кроме того, заявляя о своем намерении «вскоре отчитаться перед соотечественниками за свои мысли и поступки» в контексте обострившегося политического кризиса с непредсказуемыми последствиями, автор «Посвящения» не упоминает ни роста цен, ни экономического кризиса, ни войны, объявленной 20 апреля 1792 года королю Богемии и Венгрии, ни иных военных тем, ни международной напряженности, служившей с осени 1791 года главным содержанием его речей перед якобинцами. Все это позволяет отнести его написание самое позднее к октябрю, времени возникновения первых трений в Законодательном собрании. Эта гипотеза хронологии, если ее придерживаться, позволила бы заодно понять причину, по которой Робеспьер не опубликовал «Посвящение» в одном из первых номеров своего Le Défenseur de la Constitution: газета стала выходить только в мае 1792 года, еще через восемь месяцев, когда все намеки в тексте практически утратили политический смысл. Поэтому Робеспьер вообще не стал печатать свое «Посвящение Руссо», превратившееся в интимную исповедь, в раздумья «в сторону», в факт нравственного, идейного и политического самоанализа, и остался одним из немногих его читателей, пока в 1830 году, через много лет после его казни, доступ к нему появился не только у самых близких к Робеспьеру людей.

Небольшой комментарий…

«Посвящение тени Жан-Жака Руссо» – важное свидетельство, проливающее свет на субъективную природу идейного и психологического наследия Руссо, носителем которого считал себя Робеспьер, – и это заслуга, в которой ему никто никогда не отказывал. Прежде всего речь здесь идет о духовном родстве того, кто остался для потомков Неподкупным, с Руссо-человеком. На тему мифического, а возможно, и воображаемого воскрешения в памяти вероятного посещения им Эрменонвиля в 1778 году или встречи в Париже на улице Платриер в 1777 году (гипотеза Р. А. Ли), когда он, 20-летний, завершал учебу на адвоката, скажем, что Робеспьер просто оживляет своего героя. Он набрасывает физический портрет этого человека, завершающего свой земной путь, и читает в складках его лица истину о том, каким он был: он подчеркивает «величественные черты» старца с отметинами «черной тоски», на которую его обрекла «людская несправедливость». Далее он рисует интеллектуально-нравственный портрет, гармонирующий со сказанным выше: Руссо красноречив, добродетелен, «божественен», то есть ведом одной своей «совестью», согласно принципам, заповеданным Эмилю; иными словами, это человек «чистейшей души». Ведя «полную трудов жизнь», он принимал беды, причиняемые «культом истины», которому он посвятил себя целиком, – явная аллюзия на «Письма с Горы», вышедшие в 1764 году у Марка Мишеля Рея в Амстердаме. Руссо имеет с тех пор, то есть сегодня, и будет иметь впредь «признательность народов», в которой ему «отказывали при жизни». Он превратился в «пример», для Робеспьера – неподражаемый, чья «Исповедь», вышедшая в 1782 (первая часть) и в 1788 годах (вторая часть), стала для него потрясением в годы жизни в Аррасе, предшествовавшие Революции. Кроме того, Максимилиан хочет раскрыть сущность интеллектуального и философского авторитета, каковым послужил Руссо для развития его мышления. Прежде всего, он обязан ему признанием «достоинства своей натуры», то есть реальности своей необратимой принадлежности к социализированной человеческой породе, что было прямым эхом того, что составляет сердцевину антропологии Руссо, той самой «любви к себе», антиподу «себялюбия», являющейся двойным фундаментом морали и альтруизма в общественном порядке [14]. Далее следуют рассуждения о «великих принципах общественного порядка», отсылающие к чтению политической философии Руссо, в особенности «Общественного договора». Остается перечислить то, что станет для него нравственным долгом и политической обязанностью: стоическое принятие «преждевременной кончины» и вера в посмертный суд «народов», то есть потомков, – два символа, которые он считает единственным достойным для себя вознаграждением, неизбежно превращающим его в архетипическую фигуру гражданского героизма. Все вместе достойно портрета Руссо в стиле Плутарха, рисуемого Робеспьером, который видит в нем своего духовного предтечу и почти что божественную фигуру – единственную истинную власть, способную подвигнуть Эмиля, живущего в каждом из нас, безропотно сносить превратности настоящего и смело встречать угрозы, которыми насыщены «бури».

Итак, Максимилиан Робеспьер – это апостол Руссо, каким он сам желает быть, но, возможно, в меньшей степени при применении власти и в своей траектории главного действующего лица политической жизни Республики и в большей – в своей душевной чувствительности и в критическом разуме. В этом он был истинным руссоистом.