Только хорошее - Ольга Остроумова

дых! Ну как же так?! Я даже еще в Москве не успела сориентироваться, а тут раз — и все! Реву, не могу остановиться. Все меня обступили: абитуриенты, студенты. Утешают: «Не плачь…». И вдруг слышу мальчишеский голос (видимо это второкурсник был):

— Не реви! Что ты читала?

— Вот это и вот то.

— Совершенно неверно, возьми что-то другое и иди на первый тур.

— Как? Я же не прошла.

И тогда он сказал сакраментальную фразу, которую актрисам в принципе нельзя говорить:

— Ты думаешь, они тебя запомнили?!

Это был голос судьбы, и я доверилась ему.

Ну, во-первых, надо где-то переночевать. Захожу к деканат: «А можно общежитие?», И мне дали общежитие! Вообще не спросили: прошла ли я, на каком туре Голос вел как по ниточке.

Приехала на Трифоновку 456 — знаменитое общежитие ГИТИСа. В комнате человек десять, у каждого своя коечка. Переночевала, узнала когда первый тур и с утра отправилась снова в Собиновский. Материал особенно не подбирала, просто вспомнила что в школе учила. Кажется, на комиссию произвело впечатление мое исполнение Пушкинского «Мороз и солнце — день чудесный!». Потому что голос у меня был звонкий, радостный — совпал с материалом. Кстати, когда я проходила следующие туры, маститый педагог по сценречи, пожилая дама, не хотела меня брать. Аргументируя так: «Внешность героини, а голос травести». И действительно голосок у меня был высокий, тонкий — тонкий, девчачий. Я и курить-то потом начала, чтобы хоть немножко его понизить.

И вот прошла первый тур, второй… Как будто и не было той стыдной консультации. На третьем мне говорят: «Вы можете что-то станцевать нам?». А было это уже в актовом зале на сцене. Я — раз! — «Калинку-малинку». Задорно так! И тут каблук попадает в щель и — бабах! Шлепаюсь… Встаю, на капроновых чулках дырки, на глазах слезы. Ну, приняли меня, тем не менее. Сначала кандидатом.

ВАРВАРА АЛЕКСЕЕВНА

Это был курс Варвары Алексеевны Вронской. Кандидатом я там пробыла не долго, в конце первого года троих ребят отчислили, а меня приняли уже в студенты. На второй курс к нам пришли Андрюша Мартынов, Юра Еремин, Коля Михеев, Саша Ильин, Владик Долгоруков. Отслужили ребята в армии и вернулись в ГИТИС. Нас разделили на второй курс «А» и второй курс «Б». Ходили слухи, что Варвара Алексеевна сказала на кафедре: «Мне оставьте Остроумову и Долгорукова, а остальных делите, как хотите». Лестно было невероятно.

На правах студентки я стала жить в общежитии уже в другой комнате. Там нас было четверо. Но особенно сблизилась я с двумя девочками. Чудесной Наташей Никульковой из Новосибирска (мама у нее тогда была директором театра «Красный факел», а сейчас Наташа там ведущая актриса) и Люсей Хоречко. С ней мы близки до сих пор. Люська такой человек преданный, деликатный, верный. Мы часто созваниваемся. Но вот бывает — Люся позвонит, а я занята:

— Люська, не могу сейчас разговаривать!

— Все-все-все, я потом.

Такая чуткость, такая любовь, такие невероятные чувства она ко мне питает, что я иногда думаю: «Боже мой, я ничем это не заслужила, абсолютно ничем!».

В общежитии ГИТИСа на Трифоновке 456 было весело. У нас сложилась замечательная компания: Леня Филатов, Володя Качан… Их песни чудесные. Может, они тогда мне казались чудесными, в отсвете шестидесятых, в созвучии с уходящей свободой, но я и сейчас эти песни люблю.

Вообще молодость — не скажу всего поколения, но моя — пришлась на период романтический, особую атмосферу на улицах, которая в итоге делает человека: либо у него щемит сердце, либо нет. В конце прошлого века наткнулась у папы на аккуратно им переплетенную подшивку «Юности» — Боже мой! — 63-й год, 65-й… «Апельсины из Марокко» Аксенова — как будто глоток озона, глоток свободы.

Училась я хорошо. Но очень стеснялась мастерства. Очень! Мне надо было забиться в самый дальний угол, спрятаться за чей-нибудь стул, только чтобы меня не вызвали на этюд. Просто смертельный ужас охватывал. Мне казалось, что я ничего не знаю, ничего не могу, ничего не придумаю. Вот только бы не вызвали!

Но на втором курсе Варвара Алексеевна, предложила нам с Владиком Долгоруковым сделать отрывок из «Стеклянного зверинца» Теннесси Уильямса. Я — Лора, он — Джим.

Варвара Алексеевна Вронская — совершенно изумительный человек, со, скажем так, непростой судьбой. Когда-то она работала во МХАТе, была, вероятно, очень талантливой актрисой. Но ей пришлось уйти. Родились близнецы. Она посвятила свою жизнь им и педагогике.

Однажды Варвара Алексеевна пригласила нас с Долгоруковым порепетировать «Стеклянный зверинец» у нее дома. Есть уроки, которые дает сама жизнь. И это тоже был один из таких уроков.

Жила она на Никитском бульваре в большой старой квартире. Мы приходим с Владиком, открывает нам Варвара Алексеевна, маленькая, сухонькая, лучезарная, а за спиной у нее два огромных молодых человека. Дауны… И она говорит: «Познакомьтесь, пожалуйста, это Алеша и Саша». Слава Богу, у нас хватило силы и такта не показать свое изумление. Они нам так воспитанно, вежливо:

— Здравствуйте, здравствуйте.

Варвара Алексеевна:

— Ну, вы идите, мальчики, а мы с ребятами поработаем.

Заходим в большую комнату, а там, на столе, ранней весной — клубника!

— Угощайтесь!

Клубника! Хотя я ведь представляю, как ей было трудно жить!

А отрывок из «Стеклянного зверинца», который Вронская с нами поставила, прогремел потом на весь ГИТИС! Нас специально бегали смотреть. Сохранилась фотография…

Когда мой сын Мишка был в третьем классе, он влюбился в девочку, и я спросила:

— Сынок, а какая она, какие у нее глаза?

Он задумался на долго и ответил:

— Не знаю. Как звезды.

Вот и на этой фотографии у меня глаза «как звезды». Отраженный свет Варвары Алексеевны.

ПОЭЗИЯ ЛЮБВИ

Промотова Ирина Юрьевна…Сейчас она в ГИТИСе завкафедрой сценической речи, а тогда пришла к нам на курс аспиранткой и… открыла для меня Марину Цветаеву, а позже — Ахматову. На экзамене я читала цветаевское — «Мой Пушкин». С тех пор всегда на встречах со зрителями обязательно читала их стихи. Рассказывала, что значат для меня эти поэты. В моей жизни, в моем театре. Так или иначе, каждый человек сверяет себя с кем-то — будь то любимые поэты, или значительные для него люди, как для меня, например, отец, дедушка… постепенно эти встречи со зрителями вылились в моноспектакль «Поэзия потерь — поэзия любви». Поставил его начинающий тогда режиссер — Саша Каневский. А спонсировал нас гуманитарный центр «Театр», сшил мне два концертных