Бармен отеля «Ритц» - Филипп Коллен

Rolleiflex, Хемингуэй сочинил в мою честь сонет александринским стихом, Арлетти обращалась ко мне не иначе как «Франк, дорогуша»… На ней был приталенный желто-белый костюм… Я помню все, как будто дело было вчера, ее длинные жемчужно-серые перчатки, ее черная шляпка, дерзко сдвинутая на лоб, держащаяся непонятно как, ажурное ожерелье из розового золота… Кинодива нарядилась ради меня и моей книги! В то время я уже ездил на «Бентли», время от времени обедал в «Тур д’Аржан», одевался с восточной роскошью – и вот теперь весь Париж разрядился в пух и прах ради Франка Мейера!

А потом, в половине девятого вечера, пришла она, Бланш Озелло, одетая, как цыганская баронесса. Ее томный вид и горящие глаза сразу покорили собравшихся, начиная с Хемингуэя и Фицджеральда. Она была американка, супруга моего начальника, – в узком переливчатом сиренево-черном бархатном платье, лакированных туфлях на высоких каблучках, сетчатых чулках, с подвеской в виде аквамариновой стрекозы на шее.

Я еле пробормотал: «Добрый вечер, сударыня».

Бланш Озелло ответила мне на прекрасном французском, но с отзвуком того изысканного нью-йоркского акцента, который я до сих пор ценю. Я был сражен наповал и на несколько мгновений выбит из седла. Прямо перед ее появлением Арлетти заказала коктейль «Манхэттен», и теперь дива теряла терпение:

– Дорогуша, похоже, мой коктейль везут на пароме?

Я улыбнулся в ответ. Я всегда питал огромную нежность к Арлетти. И мне кажется, она тоже мне симпатизировала. Возможно, классовое единство – мы оба вышли из низов.

Как в случае с Клодом Озелло. Мы всегда уважали друг друга: оба знали, как нелегко дался нам проделанный путь. В память об общем прошлом он, теперь – управляющий отеля «Ритц», подарил мне в тот вечер давнюю подставку под бокал с гербом «Брансуика», он сохранил ее в своих вещах – а я чуть не прослезился. Клод дружески похлопал меня по плечу. Ни одного лишнего слова. Мне нравится, как достойно держится этот человек. Вечер был феерическим. Алкоголь лился рекой и бесплатно – я платил за все. Нельзя сквалыжничать со славой. Несколько раз за приготовлением коктейлей я вспоминал о том австрийском пареньке, что добирался в Мюнхен, прячась между коровами в промерзшем вагоне. Вспоминал Чарли Мэхони, Софию, товарищей, павших в Вердене, военный ад, из которого я, непонятно почему, выбрался невредимым. И еще я отчетливо помню: жена в тот вечер не пришла. Это был не ее мир, хуже того, Мария его презирала. «Все эти космополиты, иностранцы, – говорила она, – только сосут кровь из нашей несчастной страны».

Я понимал, что она скоро уйдет от меня. Так было лучше. На следующий день Мария вступила в националистическую лигу «Аксьон Франсэз», а через полгода мы развелись. И все равно тот вечер был пиком моей славы. Скотт не ошибся, моя книга останется следом присутствия Франка Мейера в этом мире. Доказательством его существования.

4

23 июня 1940 г.

Немцы расположились в «Ритце» как у себя дома. «Недаром, видно, “фриц” и “Ритц” созвучны!» – повторяет Жорж по сто раз на день.

Не проходит и недели, как Париж переводят на немецкое время.

Вчера Петен подписал перемирие, и Франк почти рад этому.

Главное, пусть не ставят палки в колеса старому маршалу, он найдет выход.

Часы пришлось перевести на час вперед: равнение на Берлин. Так что солнце сегодня заходит в 23:30, через два с лишним часа после начала комендантского часа. Одна за другой зажигаются звезды, и над всеми достопримечательностями Парижа уже реет свастика.

Париж, Франкрайх.

Сегодня утром Ганс Элмигер, в отсутствие Клода Озелло исполняющий обязанности главного управляющего отеля «Ритц», объявил новые правила. Этот чуть заторможенный швейцарец, племянник владельца отеля, идеально подходит для данной ситуации: он нейтрален и невозмутим. «Ритц» отныне разделен на два отдельных крыла: сторона, выходящая на Вандомскую площадь, отводится для старших офицеров вермахта и высокопоставленных лиц Рейха, а крыло, выходящее на улицу Камбон, остается открытым для публики и может принимать гражданских лиц со свободным доступом в ресторан и бар. В главном вестибюле Элмигер даже установил красивый деревянный сундук, чтобы, как он выразился, «наши гости-военные» могли оставить там свои пушки.

– Господин Мейер! На подходе четыре немецких офицера, и среди них подполковник Серинг.

Этот голос с мягким пьемонтским акцентом принадлежит его юному ученику Лучано, который высматривает гостей на повороте от бара к большой зеркальной галерее. Ему еще нет семнадцати, но он прекрасно усвоил, что к чему. Франк так к нему привязался, что сам удивляется. Изначально он просто приглядывал за парнишкой в память о дружбе с его матерью, которую знавал по одной из прежних жизней, еще в Нью-Йорке. Может, их сблизила общая непростая тайна? Она же заставляет их внимательнее и осторожнее оценивать риски. В регистре актов гражданского состояния Лучано записан как Леви. Он обрезан, что делает его более уязвимым для доносов. Франк твердо-натвердо сказал ему: отныне будет считаться, что мальчик прибыл из Лугано, что расположен в швейцарском кантоне Тичино, а не из итальянского Ливорно, где слишком легко проследить его историю. Сын богатых коммерсантов, отправивших сына во Францию, подальше от антиеврейских расовых законов Муссолини, он приехал в Париж два года назад, чтобы получить профессию. Природная искренность толкнула его полностью открыться Франку, которого он боготворит, и отдать себя под его защиту.

Малыш мгновенно запомнил имена всех приходящих фрицев, и, когда появляются офицеры вермахта, приветствует каждого в отдельности, ни разу не обознавшись.

Лучано – это улыбка отеля «Ритц», и она стоит дороже, чем все напитки бара. Его белый пиджак, четкий виндзорский узел черного галстука, подтянутый, стройный силуэт и какая-то мальчишеская лихость сразу подкупают. Франк улыбается: уже несколько дней, как мальчик причесывается совсем как он сам – прямой пробор и аккуратно приглаженные с боков волосы. Кто-то из сотрудников хандрит, а Лучано эта игра в прятки только забавляет. Он умеет угадывать ловушки наперед, он любит риск, он игрок. Стоит ли удивляться его страсти к скачкам? Всю свою юность он провел на туринском ипподроме, работал в конюшнях. Франк обещал как-нибудь до работы свозить его в воскресенье на ипподром «Отей», но раньше все не успевал, а теперь поздно: немцы запретили скачки. От этого сильно проиграли оба: Франк обычно делал ставки за посетителей бара, получая с них комиссию за выигрыш, – просто чтобы как-то поддержать свой довольно затратный стиль жизни.

Придется теперь искать другой приработок. Но какой?

В конце концов что-нибудь найдется – всегда находилось! Франк пока не готов продать немчуре свой Bentley