Непокоренные. Война и судьбы - Юрий Иванович Хоба

А ежик пришел вскоре после того, как угомонился козодой. Обойдя брошенный в траву обрывок реактивного снаряда, он взглянул на Глеба, потом на увядающий костерок и только после этого направился к салфетке с угощением.

— Ешь, — вполголоса сказал Глеб. — Пусть и у тебя будет праздник.

Осиновый лист

— Как же, отбатрачит он, — усмехнулся Савелий, стараясь плевком попасть в одинокий лист растущей под забором осинки. — Ты себя в зеркале видел? Так отощал, что нарочно не придумаешь. А все пьянки… Из-за них твоя супруженция Катерина вот уже третий месяц у дочери гостит.

Эх, Васька, Васька, в прошлом экскаваторщик милостью Божьей… Спичечный коробок на спор пятикубовым ковшом закрывал… А теперь ради стопаря готов нужники чистить.

— Хороший петух жирным не бывает, — попытался парировать Васька Батрак.

— Желаешь анекдот в тему?.. Нанимается мужик вроде тебя на пароход, спрашивает у капитана: «Тропические кочегары нужны? Нет?.. Ну, твое счастье, я бы тебе накочегарил». Так и ты. Берешься мой огород вскопать, а сам с перепою дрожишь почище того листа… Кстати, на кой хрен ты это никчемное дерево приютил? На нем же кровь Христа.

— Оно само приютилось. Наверное, ветром семечко занесло… И в чем она повинна, осинка-то? В том, что сволочные людишки из нее крест для распятия соорудили? Так осина, думаю, просто оказалась первым попавшимся под руку стройматериалом.

Чтобы не упасть от навалившейся тяжести, Васька оперся солнечным сплетением о черенок лопаты. Так и застыл, полуприкрыв веками зрачки, в которых хороводилось чертово колесо разномастных огней. Не было сил, да и желания лицезреть стоявшего по ту сторону дощатой изгороди соседа Савелия. Молодой еще мужик, а расплылся, словно бурдюк с забродившим вином.

Не смотрел Батрак и на осинку-подзаборницу с единственным сохранившимся листом охряного цвета. Казалось, беспокоит его не едва уловимый щекой ветерок, а капли крови, стекающие по босым ступням распятого на осиновом кресте сына Божьего.

— Если лист оторвется раньше, чем раздобуду опохмелку, — загадал мысленно Васька, — я тут же подохну. Нет, надо что-то делать. Продавщицы в долг больше не дадут, поэтому буду колоть Савелия. Хоть и сволочь, но момент, кажется, подходящий. Вон, какой роскошный стол накрывает в беседке его жена Наталка…

Муж и жена — одна сатана, сказано не о соседях. Легкая полнота Наталки сродни сладкой изюминке, а глаза, как подсвеченная изнутри смолка на вишневом корье. Взойдет солнышком на крыльцо, жаворонки с поднебесья засматриваются.

Васька, разумеется, об этом никому не говорит. Даже по пьяни. Засмеют: «Мол, за неимением белочек, на пернатых переключился».

Да и сам старается в сторону соседки лишний раз не взглянуть. Но не потому, что боится ослепнуть от взошедшего на крыльцо солнца. Сказывается врубленное словом и ремнем родительское наставление: «На жену соседа и приятеля глядеть не моги».

И потом, какой смысл заглядываться, если у тебе нет «Ягуара» последней модели, за рулем которого тот же сосед уже не бурдюк с вином, а уважаемый директор хлебзавода Савелий. Вдобавок ко всему рылом не вышел. Лицо будто вспаханная бракоделом-трактористом хлебная нива, на башке вместо волос — расторопша, из которой метлы вяжут.

— Ну, так что? — спросил Васька, изучая под ногами вывороченные лопатой комья земли. — Можно на твой огород переключаться? Мне бы только подлечиться самую малость…

— Глаза людям мозолить? — ответил Савелий. — Гостей, видишь, ждем. Как-нибудь другим разом… А насчет твоей просьбы, посмотрю. Если народ все не вылакает, значит, твое счастье.

Послал напоследок еще один плевок в осинку. Видно, метил в охряного цвета лист, да не попал. Выматерился и ушел. Даже со спины похожий на бурдюк. Только не понять, чего в нем больше, вина или сознания собственной значимости.

— Как же, — зло пробормотал Васька. — Они да не выпьют. Где такое видано, чтобы колбаса в собачьей конуре залежалась… Даже если в ней собаки нет…

От безнадеги под сердцем сделалось так же неуютно, как и на охаживаемой осенними сквозняками церковной паперти, а сам Васька почувствовал себя нищим, мимо которого в образе симпатичной прихожанки прошелестела шелками сама судьба.

— Быстрее бы этот проклятый лист оторвался, — горестно продолжал размышлять Батрак. — Пусть уже разом все кончится… А то трепыхается, как мое нутро и пальцы… Господи, и это те руки, которыми я на спор закрывал ковшом экскаватора спичечный коробок?.. Или пусть снаряд прилетит. Только чтобы наповал. Как бабку Цыганчиху с верхней улицы.

Но осиновый лист на уговоры не поддавался, молчали и пушки за околицей. Лишь слабый ветерок доносил пулеметную трескотню, запахи перезревшей осени, да скандалили в беседке перетираемые полотенцем фужеры. Потом хрустальное повизгивание сменилось настойчивым звоном. Такой обычно издают бокал и вилка, посредством которых тамада привлекает внимание пирующих.

Но то был не тамада, а дожидающаяся гостей Наталка. Заметив, что сосед поднял голову, она поставила с тыльной стороны беседки бутылку водки и приглашающе тряхнула кудряшками, которые даже на расстоянии пахли луговым сеном.

Батрак попытался благодарственно расшаркаться, однако поклон получился таким лакейским, что стыд опалил съедаемое похмельем солнечное сплетение.

— Позоруха-то какая, — пробормотал Васька. — Наверное, услышала, как я унижался перед Савелием, и решила пожалеть. Только мне от такой жалости ничуть не легче… Что ж, буду любоваться милостынькой до тех пор, пока гости не разойдутся.

Однако не только добрая душа Наталка, но и сама судьба способна осчастливить человека. Надо лишь суметь поймать брошенную монетку.

Едва в беседке пропели заздравную хрустальные фужеры, как за околицей подала голос тридцатимиллиметровая пушка боевой машины пехоты.

Трах-тах-тарарах! — прогремело над крышами.

— В подвал! — скомандовал Савелий. — Прошу занимать места согласно купленным билетам.

Батрак, откуда только сила взялась, перемахнул через изгородь, сунул за пазуху оставленную Наталкой бутылку и тем же макаром вернулся. Правда, забор преодолевал осторожненько. Опасался за сохранность сосуда, ценность которого хорошо знает всякий, чья душа на похмелье становилась подобной готовому улететь к чертовой бабушке осиновому листу.

Рукотворные грозы, вроде этой, Васька пережидал одинаково. Под рев включенного на полную громкость телевизора. Но сегодня нашлись дела поважнее.

Утвердив на нежилой конуре бутылку, метнулся в летнюю кухню. Соорудил из сала, черствого хлеба, половины луковицы бутерброд и увенчал его привявшими стебельками петрушки.

Однако труды пошли прахом. Мелкокалиберный снаряд разорвался в аккурат над конурой, и к смраду сгоревшей взрывчатки добавился запах невосполнимой утраты.

— Сука! За какие грехи кара? — взвыл Васька и пригрозил небу мосластым кулаком. Но небо продолжало размашисто громыхать. Казалось, обутый в солдатские сапоги великан отплясывает что-то бестолковое на крышках цинковых гробов.

Однако Батрак был рад этому. Мысленно пожелав пушкарям, чтобы у них