Дневники, 1915–1919 - Вирджиния Вулф

самыми яркими красками. Он одержим формой. Он видит лампу как неизбежную доминирующую подавляющую материю. С самого детства его мучили твердость и форма предметов. Я посоветовала ему ради искусства сохранять здравый рассудок, постигать и осознавать, но не преувеличивать, а еще поставить стекла между ним и его материей. Это, как он заявил, теперь его личное желание. Однако Гертлер считает, что музыка пианолы эквивалентна ручной работе, поскольку она передает форму, а осязание и визуальность — ничто.

31 июля, среда.

Приехали в Эшем. Я как будто сижу на улице — гостиная дает лишь тень, но жара здесь та же. Горячий воздух танцует над полем, и дым с фермы на лугах смешивается с маревом. Сад зарос, а цветы пожухли. В данный момент Л. собирает бобы на обед.

Вчера мы занимались делами в Лондоне. Я видела мертвую лошадь на тротуаре — буквальный пример того, что политики называют «смертью за работой». Сдохнуть на Оксфорд-стрит, на мой взгляд, довольно убого, как, впрочем, и быть лишь тягой для фургона. Когда я шла обратно, ее уже убрали. Эта история объясняет, где я была. В «Mudie’s». В Клубе. Бродила мимо ювелирных витрин в поисках камня взамен моего сапфира, потерянного в поезде на пути в Гарсингтон. Бледные потрескавшиеся изумруды сомнительной ценности весьма соблазнительны. Литтон и Аликс в Клубе — последняя сцена знакомой драмы. Литтон собирался на поезд. Аликс, я полагаю, на них не ездит. Как ни ужасно об этом думать, она сидит сейчас в «1917» — своего рода Судьба, наблюдающая за сменой нравственных поколений. Литтон обедал у лорда Д’Абернона вместе с бароном Риблсдейлом[842] и вульгарно лебезящим мелким управляющим, который попросил у Литтона почитать его китайскую пьесу[843], выразив надежду на ее постановку. Литтон делает вид, что он плохого о ней мнения. А я свое вообще забыла. Похвалила его за перемены в Кэррингтон: он хорошо на нее влияет. «Ох, но будущее очень мрачное, а я должен быть свободен. Я захочу уйти». Я предположила, что она может последовать за ним, и ему такая перспектива, вероятно, не очень понравилась. На улице мы прошли мимо Оливера [Стрэйчи] и сверкающей Инес[844], а затем нас остановил Котелянский, который хотел, чтобы мы пришли на встречу с Д. Г. Лоуренсом или, возможно, пригласили их к себе. Налитые кровью глаза Котелянского и в целом его отталкивающая корыстность поразили нас посреди Сент-Джеймс-сквер. Он загадочен не только в своих делах, но и в желании стать нашим другом, хотя друзей у него, похоже, немного. Так или иначе, он был последним, кого мы встретили в Лондоне, ибо мистер Кокс[845] из Лондонской библиотеки не в счет.

Сегодня слуги уехали семичасовым поездом; мы же добрались от станции Клэпхем-Джанкшен и собирались отправиться в Ист-Гринстед[846], но в конце концов нашли места в поезде из Льюиса и добрались в Глайнд около 14:30 — неплохое путешествие. Все поздравляли друг друга, что вообще смогли найти места с учетом слухов о толпах людей на вокзалах. В моем вагоне мы были «семейной вечеринкой», как выразился один чрезвычайно способный и дружелюбный догматичный еврей-бизнесмен, взявший нас под свою опеку. Эти странные случайные встречи — вначале они производят впечатление, а потом стираются. Я уже плохо помню солдата с никелированным наколенником и металлической конструкцией на стопе, хотя он голосил, хвастался и вызывал у меня ненависть; я почти забыла женщин с детьми, которые выпили несколько капель виски, и как нам всем предложили чай с бутербродами; мы были услужливы и любезны — лучшие образчики мужского и женского поведения. Мы обедали под деревьями на пути из Глайнда.

3 августа, суббота.

Нечего рассказывать, кроме деревенских новостей, ибо, как мы и ожидали, Марри отложили свой визит. Кэтрин пишет, что заболела[847]. Я не могу не думать, что, она, возможно, безнадежно больна. Во всяком случае, и речи нет о том, чтобы она сюда приехала. Погода не очень хорошая. Вчера выдался такой сырой день, какие часто бывают в Англии. После полудня почти всегда сухо; примерно так оно и было. Вечером мы ходили за грибами и набрали полный платок. Вот и начался опять наш любимый сезон. Нашли на вершине холма одну спелую ягоду ежевики. Когда я лежала в траве, мимо меня вприпрыжку пронесся заяц. Похоже, мы очень рады остаться вдвоем.

Сегодня погода получше, хотя черное небо — самое уродливое, что есть в природе. Л. в Льюисе. Он пошел на почту за посылкой от «New Statesman», но ее там не оказалось. Я прогулялась своим обычным маршрутом и перешла через вершину холма. Мои записи должны быть исключительно о жуках и бабочках. Луч солнца высвечивает многочисленных коричневых сенниц. Над Ньюхейвеном проплыл дирижабль, и небо на какое-то время стало голубым, море тоже. Мне показалось странным думать обо всей этой сверкающей синеве, обжигаемой солнцем позади облаков, и о том, как здесь, на земле, она выглядит совсем иначе. Я должна пойти за грибами; солнце вышло из-за туч.

4 августа, воскресенье.

Я решила не дожидаться покупки новой тетради для записей и поделиться здесь своими впечатлениями о Кристине Россетти[848], а затем и о Байроне[849]. К тому же, у меня почти не осталось денег, ведь я скупила множество работ Леконта де Лиля[850]. Кристина — прирожденная поэтесса, о чем она, кажется, прекрасно знала и сама. Но если бы я судилась с Богом, то вызвала бы ее в качестве главной свидетельницы. Грустное чтиво[851]. Сначала она морила себя любовным голодом, то есть почти отказалась от жизни, а затем и поэтическим — этого, казалось ей, требует вера. За ней ухаживали два прекрасных поклонника. Первый, правда, был немного странным, зато совестливым. Однако Кристина хотела выйти замуж за христианина определенных взглядов, а первый избранник мог соответствовать им не дольше нескольких месяцев подряд. В итоге он обратился в римский католицизм и был потерян. Еще хуже обстояло дело с мистером Коллинсоном, очаровательным ученым, отшельником не от мира сего и преданным поклонником Кристины, которого никак не удавалось привести в лоно церкви. Ей лишь оставалось приходить на платонические свидания в его квартире, что она и делала до конца своей жизни. Поэзия Кристины также стала выхолощенной. Она не только вознамерилась переложить псалмы стихами, но и подчинила всю поэзию христианским доктринам. В результате, как мне кажется, она довела до полного истощения свой прекрасный