Я трогаю войну руками - Ирина Юрьевна Бугрышева

class="p1">Косте нельзя сидеть. Можно или лежать, или стоять. Но если стоять, то недолго. Вот я и думаю, как Костина жена? Приносит картошку? Я бы приносила. Лежишь, чистишь, кожура вниз летит, в миску на полу. Руки протираешь влажными салфетками потом.

— Нет, — говорит Костя. — Не приносит. Я прихожу на кухню на костылях и стоя чищу. Вишу на костылях под мышками и чищу.

— Эх, — говорю, — лучше сидя в кровати. Когда висишь на костылях, нога отекает. Долго не провисишь.

— Отекает, правда, — соглашается Костя. — Но на четыре картофелины меня хватает.

Я выглядываю в коридор и мысленно благодарю медбрата. Он будто забыл обо мне.

— Так как дела ещё? — спрашивает Костя.

Я рассказываю всё, что приходит в голову. У дочери экзамены в школе. Нервы. Около госпиталя — в пяти шагах — цветёт вишня. Так красиво цветёт! Собираемся в короткий отпуск. Дня на три. Попариться в баньке вечером и помолиться о Победе в монастыре днём. Туда, где мощи Александра Свирского.

— Ты же знаешь Александра Свирского?

Спрашиваю, а потом смотрю Косте на шею, где медвежий коготь, и улыбаюсь. Всё ясно.

— Не знаю, но расскажи, — говорит Костя.

— С Александром Свирским такая история произошла, — говорю. — Он умер, считай, почти пятьсот лет назад. Ему тогда было восемьдесят пять. А его мощи — тело то есть — до сих пор нетленно. Не разрушилось. И температура всё ещё тридцать шесть и шесть. Он прославился тем, что видел святую Троицу. И там, где Троица явилась, Александр Свирский основал монастырь. Монастырь стоит на реке Свирь, поэтому и Александр — Свирский. Он по молитвам сотворял разные чудеса. И его канонизировали, то есть признали святым, очень быстро. Через пятнадцать лет после того, как он отошёл ко Господу. Ну, в смысле умер. А потом, спустя сто с чем-то лет после смерти, обрели его мощи. Тогда нашли могилу, вскрыли гроб, а тело оказалось нетленным. И этим мощам поклонялись люди, пока не пришла Советская власть. И мощи исчезли. В 1918 году. А нашлись спустя восемьдесят лет, угадай где?

Костя нахмурился:

— Где?

Правда, он нахмурился ещё раньше. Вся эта история и так была непростой. Ну, когда на шее коготь медведя. А когда в любой момент может нагрянуть медбрат — и вовсе.

— У вас здесь. В Военно-медицинской академии. В музее анатомии. Тут больше десяти тысяч экспонатов, потому и получилось скрывать мощи так долго. В сороковых годах «мумию» демонстрировали курсантам на лекциях. Это был образец естественной мумификации. Но поскольку «мумия» скорее опровергала законы, чем подтверждала, то основное время мощи лежали в запасниках, без этикетки и опознавательных знаков. А в 1998 году признали, что это не безымянная мумия, а мощи Александра Свирского. И пока мощи лежали на освидетельствовании здесь, под лучами дневного света на протяжении нескольких часов, то они — можешь себе представить? — приняли загар.

— Ого! — говорит Костя.

Я киваю. У меня в душе тоже «ого». Но я замолкаю. Оглядываю палату — будто возвращаюсь в сегодняшний вечер из того солнечного дня. Оттуда, где загар лёг на мощи Александра Свирского.

— А дальше? — спрашивает Костя.

— А дальше — мощи вернули в монастырь. И вот. Мы туда едем.

— Понял, — кивнул Костя облегчённо. — Принял. Хорошо, что всё так разрешилось. По воле Божьей, да? Так вы говорите?

* * *

Я поворачиваюсь и вижу, что рядом с нами стоит санитарка Андреевна. Это бойцы её так зовут — Андреевна. Высокая, худая, седая. Она зашла с ведром — помыть пол перед отбоем в палате, да и заслушалась.

— С вами прямо спокойнее стало, — выдыхает Андреевна. — А то я, как зашла, такая взвинченная была. Слышали, я шумела в соседней палате? Извёл всех Влад. Днём над матерью издевается. Вечером над нами. все бойцы в его палате притихшие лежат, боятся слово сказать. Обе ноги у него ампутированы. Жить не хочет. Матом разговаривает. То ему не так. Это не эдак. Он на меня наорал, а я ответила. Не ожидал он. Притих. Понятно, плохо. Всем тут нелегко. Но что уж отравлять жизнь близким. Молиться надо — всё будет. А не это всё — матом, матом. Хотя понимаю — не права я. Не должна была кричать. Но я ж тоже человек. Живой. Сдают нервы. Уволят завтра — будут правы. Спасибо, что про Александра Свирского рассказали. Я тут работаю с душой, с молитвой. О каждом думаю. О каждом молюсь. Это ж моя семья — бойцы. Я сама из детского дома. Из Белоруссии. Нас семеро детей было в семье. Папа инвалид войны. А мама умерла при родах, когда мне было восемь лет. Меня вырастили. И я так привыкла — ко всем, кто вокруг, как к семье. У меня два ангела на плечах. На правом и на левом. Потому всё ладно в жизни складывалось. Всё слава богу. А тут не выдержала да накричала. Но ко мне уж мама Влада подошла, обняла, поцеловала. Говорит: «Не переживайте вы так. Всё вы правильно сделали!» А я ж не специально наорала, накипело у меня. А мама Влада говорит: «Не переживайте. Сыну это нужно было — чтоб прийти в себя. У него так исцеление придёт. Душа исцелится. И культи зарубцуются».

Андреевна подходит к тумбочке Кости. Уносит нетронутую с обеда тарелку с борщом. Видимо, дневная санитарка надеялась, что Костя поест. Но боец себе не изменяет. С того дня, как его ранило, у Кости нет аппетита при виде борща.

Андреевна возвращается в палату, начинает мыть пол.

Костя говорит:

— Год меня не было — очень много людей сменилось. И медсёстры, и санитарки. Не выдерживают. Оно и понятно. Только врачи остаются. Куда им бежать? Везде раненые.

— Да, — говорит Андреевна, — так и есть. Вот я и думаю — а если меня уволят завтра? Но не уволят же! Некому работать!

— А я вас знаю давно, — говорю я. — Вы же и в прошлом году здесь были, да? Только на другом отделении?

— Я волонтёром была, — говорит Андреевна. — Пришла помогать, а санитарок не хватало. И меня попросили тогда на целую смену выйти. И потом — на следующий день — ещё на одну. Тяжело было. Но как-то Бог давал силы. А потом санитарка одна ушла, и меня устроили официально. С тех пор и работаю.

— Андреевна, — говорю я, — а как вас зовут?

— Емилия Андреевна, — смотрит на меня санитарка. И тут же добавляет: — Но если хотите помолиться за меня в монастыре Александру Свирскому, то молитесь за Меланью. Меланьей я